Последний раз, помнится, вот так, жестоко, до сплошного кровавого пятна вместо лица, ее били на Яблочный Спас торгаши из мясного павильона. И всего-то горсточку поросячьих отонков смахнула с края оцинкованного прилавка... От неминуемой смерти тогда ее оградил рыночный постовой милиционер, выстрелив из табельного пистолета в потолок и тем разогнав озверевших бабенок-перекупщиц.
Вообще Любушку били и бьют практически всю ее жизнь, а прожила она уже, при наших-то извечных российских раздраях и мерзопакостной экологии, немало, намедни семьдесят семь годков стукнуло!
Любушка - добытчица и кормилица, а также законченная алкоголичка, не всегда адекватно воспринимающая окружающую действительность. По рынкам, свалкам и прочим помойкам в поисках съестного для своей семьи она уже бродит практически на автопилоте, зачастую не соображая, для чего ей это надо. Сама она давно почти ничего не ест и держится лишь на своей обычной норме - двух пузырьках боярышника в день. Когда-то коричневое, школьное форменное платьишко, добытое на свалке, и вязаная кофтенка, девять лет назад подаренная ей соседкой-балериной, висят на Любушке мешком и похожа она на мумифицированную таранку. И весу в ней, как в той таранке...
Лично для себя Любушка собирает окурки и пустые бутылки. Сигаретные бычки она шелушит, набивает табаком полный рот и высасывает его до белизны. Говорит, так она десны лечит. А бутылки, вполне понятно, сдает и на выручку покупает у аптекарши Вальки два пузыря спиртовой настойки боярышника. Строго.
Вчера Любушке крупно повезло. На свалке за кирпичным заводом, куда бомжи еще не протоптали дорожку, она нашла огромную кучу полукопченой колбасы. Видать, целую машину какие-то торговцы вывалили. Колбаса была склизкая, с разводами зеленой плесени по шкурке, но это не беда. Помыть да почистить, а внутри-то она вполне съедобная. И дочкины, и внучкины кобели, и сами девки не такое еще едали, пожрут и эту за милую душу.
Дотемна перетаскивала Любушка в двух сумках привалившее богатство к себе на квартиру. Да-да, она ведь не бомжиха какая-нибудь. Есть у нее двухкомнатная квартира, есть прописка, или, по-теперешнему, - регистрация (хрен редьки не слаще), есть и пенсия, которую, правда, она уже много лет в глаза не видела, ибо внученька любимая, сучка драная, каждый месяц отнимает все до копейки, да еще и морду начищает.
Алкоголизм в Любушкином семействе - болезнь наследственная, от Любушкиной бабки дареная. Любушка ее не помнит. Мать рассказывала, как бабку в двадцатом году, еще за пять дет до Любушкиного рождения, председатель коммуны в Неве утопил. Организовали, значит, в их деревне коммуну, то бишь, побросали свои хаты, согнали скотину на барский двор и стали жить гуртом. Что интересно, лошадей поставили в помещичьем особняке, выделив для каждой отдельную комнату, а в бывшей теплой конюшне разгородили денники, соорудили нары; получилось огромное, человек на триста, общежитие. По правую сторону прохода, в середине которого от входных ворот до противоположной торцевой стены тянулся сколоченный из дубовых плах общий обеденный стол, поместили мужиков с пацанами, по левую поселили баб и девок. Коммуна, блин!.. А Любушкина бабка Дуся, тогда еще вовсе и не бабка, а тридцатисемилетняя молодуха, солдатская вдова (так и не ставшая бабкой), была в той несуразной "ячейке нового коммунистического быта" поварихой. И тайком жила, между прочим, с председателем, сорокалетним отставным, по причине геморроя, красноармейцем Степаном Салищевым, бывшим деревенским голодранцем.
Он, Степан Салищев, и застукал свою полюбовницу за контрреволюционным непотребством. В коммуне был введен сухой закон, а Дуська, что ни вечер, где-то умудрялась нализаться, по самую, как говорится, маковку. Степан решил проследить за ней и как-то одним ноябрьским вечером, аккурат под третью годовщину народной власти, поймал на месте преступления. Дуська в бывшем помещичьем винном погребе устроила себе индивидуальный заводик по производству браги. Из коммунарского "общака" воровала сахарную свеклу, дрожжи для закваски хлеба и затирала бражку. Процесс не особо трудоемкий: главное - выдержка в течение недели. Дуська приспособилась и тут. Покуда подходил до нужной кондиции один бочонок, она опорожняла другой, потом снова затирала освободившийся. Коли б не дотошность и пролетарское чутье Степана, никому и в жизнь не догадаться бы, что в загаженном, превращенном коммунарами в сортир погребе производится среднеалкогольный продукт, с которым советская власть вела беспощадную борьбу.
Судили контру Дуську общественным коммунарским судом. Протокол вел сам председатель, поскольку среди коммунаров грамотных кроме него, служившего в Первую мировую денщиком у батальонного командира и поднахватавшегося у него кое-какой грамотешки, не было. Степан предложил наказание и записал в проколе: "Ликвидировать оную социальную вражину Дуську Горшенину путем утопки в речке Неве за подрыв светлой идеи". На том и постановили. Дуську, орущую дурниной, отволокли к крутояру под монастырем, подвесили на шею кусок рельса и спихнули в омут. Коммунары, гордые восстановлением пролетарской справедливости, вернулись в конюшню, где за накрытым по случаю третьей годовщины Великого Октября праздничным столом их ждала не опостылевшая просяная каша-размазня, а настоящий наваристый борщ с мясом.
Здесь я немножечко отвлекусь. Возможно, кто-нибудь из читателей скептически усмехнется: откуда, мол, автор знает такие подробности, не врет ли, не выдумывает ли ради красного словца? Знаю. И не выдумываю, ибо "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас". Так изречено в " Екклесиасте" великим Соломоном, и у меня нет причин сомневаться в словах мудреца и провидца. А цитирую я его к тому, что дальше эта история будет еще неправдоподобней, еще абсурдней с точки зрения нормального человека.
Коммуну вскоре распустили, попросту разогнали, поскольку барский особняк приглядел себе под санаторий Наркомзем. Народ вернулся в свои брошенные было хаты и зажил по-старинке, как из века повелось. Председателя Степана пожурили в уезде за самоуправство, но, учитывая его малограмотность и бедняцкое происхождение, а также заслуги перед Советской властью, репрессии применять не стали. Избушка его совсем развалилась, и он прибился во двор к Дуськиной дочери Татьяне, будущей Любушкиной матери. Люди поговаривали: грех, дескать, по убиенной Дуське замаливает, раз сиротинку пригрел, а на самом деле похотливый красноармеец, ставший председателем комбеда, а затем и сельсовета, совратил четырнадцатилетнюю Татьяну и принялся жить с ней в блудодействе. Таким образом, то есть, в грехе и появилась на свет Любушка.
Долго ли, коротко - мать Любушкина спилась. Работала она заведующей фермой, там и нашла свой конец. Гуляли как-то доярки со своей начальницей в красном уголке после вечерней дойки. План перевыполнили по надоям и председатель колхоза (все тот же незаменимый Степан Салищев) разрешил продать выбракованную корову. Продали, запротоколировали издохшей, купили в сельпо ящик водки, да ящик вина на десять-то человек бабенок, и загудели с песнями, слезами и соплями вплоть до первых петухов, а когда настала пора утренней дойки, заведующая, сама еле державшаяся на ногах, не смогла растолкать своих подчиненных и подалась зачем-то включать транспортер. Включила, рухнула на транспортерную ленту, и этот, непривычный еще для колхозников агрегат, утащил ее прямиком в навозоотстойник, пятиметровой глубины яму, на две трети заполненную навозной жижей...
Вскоре передового председателя выдвинули на повышение и перевели в областное сельхозуправление начальником отдела. Забрал он дочку Любушку, которой к тому времени стукнуло двенадцать лет, и навсегда уехал из родной деревни, где успел почудить вдоволь, нисколько не сомневаясь в своей партийной правоте. А на деревне долго еще поминали недобрым словом и коммуну, и салищевскую коллективизацию, когда он даже кур у народа поотнимал и свел в колхоз, где они все и передохли, и утопленную им рабу Божью Евдокию, и утонувшую в говне рабу Божью Татьяну, и отправленных при его помощи на верную смерть "врагов народа". Полдеревни справных мужиков, паразит беспорточный, в ГПУ сдал...
В сорок первом году Степан Салищев изнасиловал свою дочь и принудил ее к сожительству на долгие четырнадцать лет. В пятьдесят пятом Любушка родила девочку и назвала ее Леной. То ли от собственного отца родила, старого уже, но охочего до баб, отожравшегося на спецпайках красномордого хряка, то ли еще от кого, неизвестно. К тому времени она тоже стала алкоголичкой и напрополую, как говорится, "пошла по рукам". Степан наконец-то освободил свою дочь-любовницу и свою внучку (или тоже дочь?) от себя. По странному, загадочному, необъяснимому (коли опять не вспомнить Екклесиаста) стечению обстоятельств он тоже утонул: захлебнулся в собственной ванне, оставив Любушке огромную двухкомнатную квартиру в "сталинском" доме на центральном проспекте города.
Любушкина дочь Ленка бросила школу, не доучившись три месяца в девятом классе, ибо была к тому моменту уже на шестом месяце беременности. Это ведь нынче считается нормальным, а тогда еще было общественно неприемлемым и повсеместно осуждаемым нонсенсом. Родила Ленка Светку, спихнула ее бабке на шею и запила-загуляла, аж чертям тошно! Пять раз в вендиспансере лечилась, трижды в психиатрической больнице "крокодильчиков" с себя стряхивала. А в перерывах пила что придется и била свою мать смертным боем. За что била? А поди, угадай тут...
Светка с двенадцати лет была поставлена на учет в наркологическом диспансере как хроническая алкоголичка. Красивая внучка у Любушки получилась. Красивая и насквозь гнилая душой и разумом. Когда у матери оставалось сил лишь стакан поднять, бить свою бабку принималась Светка. Била и бьет она ее регулярно, находя в этом садистское удовольствие, наслаждаясь бабкиными воплями и видом крови. Любушке, правда, как она сама говорит, вовсе не больно. Привыкла. На ней уже давно живого места нет, так чему же там болеть-то?..
Светка торгует китайским барахлом на рынке. Раньше, пока была свежая и молоденькая, ею пользовались хозяева развалов и "комков", крутые ребятишки из "крышующих" бригад, а теперь, к тридцати годам, она поизносилась настолько, что годится лишь алкоголикам и бомжам. Правда, Светка уверена, что она еще ого-го, любую малолетнюю путанку за пояс заткнет и слопает. Блажен верующий...
Мать Светкина тоже духарится, считает себя неотразимой. Иногда они с дочерью не только бабку лупят, но и мутным делом между собой не на шутку собачатся. В основном, когда очередного "кавалера" поделить не могут. Тут в дело
