Зима в этом году нервная какая-то, прямо даже истеричная…
То прижмёт морозом, ну, прямо настоящим, таким, от которого ресницы начинают пушиться всего через несколько минут после того, как из тепла на улицу выйдешь.
То раскиснет вся, рассопливится, ранней весной притворяться начинает, аж даже и ручейки вроде бы течь начинаю. А потом – снова здорово, захолодает, и каким-то сквозняком, будто даже из-под дверей, как потянет, аж до озноба.
А Дарь Семённе на все эти капризы погодные обращать внимание некогда, потому что одна она осталась, совсем. А в доме прибрать нужно? Нужно. Хозяйство, какое-никакое, у неё было. В магазин сходить? Опять же, кроме как ей самой некому.
Но так не всегда было. Раньше, ещё даже и год назад, цвела она, как майская роза, среди своих мужиков. А как не цвести-то, когда муж, да хороший такой, умелый, непьющий… ну, почти. И – ласковый… тоже почти: иногда с получки ей даже кулёк конфет приносил. И три сына-погодка. Младшему, Аркаше, прошлой зимой восемнадцать исполнилось. Юрику девятнадцать, а Коленьке двадцать вот только-только стукнуло. Она, Дарь Семённа, значит, даже без спросу звонила ему на войну в тот день, ну, чтобы поздравить. Он только и ответил: «Мам, некогда, потом перезвоню…» И запикало в телефоне. А она-то и рада, что хоть голос его услышала: живой, значит.
Их, мальчишек-сыновей, тоись, так по старшинству и забирали, чтоб воевали, значит, чтоб за родину там, где надо, сражались.
А потом уже и Серьгей, значит, Иваныч, ну, муж, говорит: «Чё ж я, Даха, сижу тута с тобой рядом. Сыны, можно сказать, что геройсвуют, он Юрка даже медаль получить уже успел, а я всё возле твоего подола проклажаюсь. Пойду, стал быть, им помогать».
И ушёл, ну, помогать сынам, тоись, потому что он у неё молодой ещё, на три года Дарь Семённы моложе: сорок восемь самому-то вот только стукнуло. Она вначале даже стыдилась этого. А он, когда женились, ей сказал, что для неё стареть быстрее будет. И даже усы для возрасту отпустил.
Перед уходом сказал жене: «Ты теперь у нас за «телефонистку» остаёшься». Так-то он при себе телефон сотовый с треснутым экраном держал, потому как мальчишки научили его, куда нажимать и когда: перед разговором - на зелёненькую, а после – на красненькую.
Перед уходом он и Дарь Семённу научил. Она теперь несколько раз в день телефон этот сухой тряпочкой протирала и научилась смотреть «пропущенные вызовы», а то вдруг, когда она в подпол за картошкой лазила, кто из мужиков её звонил, а она и не услышала.
Сегодня встала раньше обычно. Спалось всю ночь плохо. От погоды, должно, переменчивой. Или от мыслей про четверых этих, самых дорогих, которым дорогу собою загородить не посмела, потому что понимала: удел мужчин российских – биться всегда, то с врагом, то с голодом, то со стихиями там всякими. А бабы наши – на то и бабы, чтобы дом стеречь и чистоту соблюдать. Потому как вот придут мужики домой, а у неё и обед для них, и постирано всё, и вода в бане наношена. Останется только протопить баню-то. А дрова она уже тоже приготовила.
Посидела, посидела, в окна глянула да сама себе и говорит: «Ну, вот чё сижу, спрашивается? Окны, вон, запотели и с разводами. Хоть изнутри-то их протру, а то мужики мои вернутся и подумают, что засралася тут мать-то без них».
Ага, протёрла, значит. Потом вспомнила, что рамочки с фотографиями на стене, где они все вместе и по отдельности, а то и по двое, по трое, фотографировались, с прошлой аж недели не вытирала. Вытерла. Опять у окошка села. И стала на телефон смотреть. А сама себя уговаривает: «Да ж любимые вы мои и дорогие, позвоните хоть один, а то ж я совсем уже измучилася…»
Про себя-то Дарь Семённа иногда позволяла слова нежные про каждого из них говорить. А чтоб в глаза – ни-ни. Строго у них в семье с этим, Серьгей Иваныч всякие там сопли присекал. И плакать не разрешал никому в семье, говорил: «В нашем доме, насчёт слёз, - «сухой закон», чтоб из сынов мужики росли, а не эти, как их там, кончиты всякие вюрсты».
И не плакали потому у них никогда. Даже когда сыны, все трое, маленькие тогда ещё, пришли с вульцы в кровь избитые. Это братья Малаховы тада постаралися. Да и конечно! Те-то старше и их четверо. А Дарьины сидели, соплями кровавыми шмыгали, опустив головы, и молчали. Отец как увидел, тока и спросил: «Чё так-то красно у нас в доме?» Старший, Коля, стал быть, в глаза-то отцу опять не смотрит и отвечает: «Эт, батянь, мы упали на вульце». «Все, что ли, разом упали?» - отец спрашивает. «Так рядом же были»,- Николай говорит. «Ну, если рядом, так, стал быть, и ладно»,- закончил разговор отец.
И что это Дарь-то Семённе сегодня именно про этот прям случай вспомнилось? И во сне, вроде как кровь видала, да забыла, заспала. Это, наверное, к…
И тут телефон вспыхнул жёлтым своим разбитым экраном, а зачирикать не успел, потому как Дарь Семённа схватить его уже успела и даже «алё» сказала.
На это её «алё» там, на войне, долго молчали. Дарь даже Семённа и на дисплей глянула: «С. И.» Муж звонит, стал быть. Она и говорит прям в самый телефон. Нет, не говорит даже, а кричит: «Чё молчишь-то, Серьгей Иваныч?! Говори!.. Слушают тут тебя уже давно…»
Телефон опять помолчал, а потом говорит: «Я, эт самое, чё хотел-то, Даха… Встречай малого-то, Аркадь Серьгеича…»
Верите, нет: у Дарь Семённы сначала-то захолонуло всё внутри, а потом тепло аж до ног до самых разлилось.
- Када Аркашеньку встречать-то?.. - у мужа спрашивает. А самой будто воздуху хватать не стало.
- Дня через три, думаю не раньше, - тот отвечает. И опять молчит, но трубку класть не кладёт. И продолжает:
- Тока он, Даха, не весь приедет… Ноги ему оторвало и эту, как его, руку правую до плеча…
… Опять на улице вода потекла, плачут зима и земля родная по русском воине Аркадии. И Дарь Семённа тоже плачет. Не то с горя, не то с радости…
|