Зима. Мы с Лёхой учимся во втором классе. Лёха – второгодник, ему девять лет, мне восемь.
Я сижу дома после прихода со школы. Серенький денёк, скучно; скребу пальцем замёрзшее стекло, дышу на него, в образовавшуюся проталину смотрю на улицу. Окно выходит в огород, сразу за оградой из осиновых палок - лес. Мелкий снег лениво сеется из зябко съёжившихся тучек над лесом на окоченевшие берёзки, на жиденькие осинки, на стоящую посреди огорода потемневшую от времени баню.
В доме тепло и тихо; бабушка, истопив печь, ушла в магазин, дед куда-то уехал на запряжённых лошадью санях. Возвращаясь из школы, я видел, как он, стоя в санях, отъезжал от нашего двора. Мне хотелось прокатиться с дедушкой, и я кричал ему, но он меня не услышал и укатил в переулок в конце улицы. Придя домой, я, пользуясь отсутствием бабушки, не стал есть, оставленные ею для меня щи на загнётке, а умял большой ломоть белого пышного хлеба с клубничным вареньем и молоком и вот теперь думаю чем бы заняться. Скука одолевает.
Вдруг скрипит входная дверь в сенях, и оттуда слышится какой-то грохот. Открывается избяная дверь и в избу спиной верёд втискивается Лёха. В одной руке он держит лыжу в другой самодельный лук из черёмухи. За спиной у него на сыромятном ремне болтается сделанный из липового луба колчан для стрел.
- Где твой лук? – Порыскав по кухне глазами и увидев меня, как всегда без предисловия, спрашивает Лёха и шмыгает носом.
В том году осенью, у нас в посёлке среди пацанов в моде были самодельные луки; мы сами делали их из сучьев ивы, дуба, черёмухи; у каждого было по две - три таких самоделок. Лучшие луки считались из дуба. Стрелы делались из тростника, за которым мы специально ходили за два километра на озеро. Наконечник для стрел изготавливались из консервных банок.
Я, несколько ошарашенный таким снаряжением Лёхи, естественно, интересуюсь,
- Чё будем делать?
- Сисяс на охоту пойдём,- отвечает Лёха, - на глухарей, - и объясняет, ставя к стене лыжу, - Лёлик, (Лёлик – это дядя Лехи, брат его матери) ходил вцера на охоту с дядей Витей, глухарей стрелили. Лёлик мне сказал, сто в соснах глухарей целая стая сидит. Собирайся.
Мой друг сильно шепелявит; чтобы его понять, нужна привычка.
- Так поздно уже Лёха, скоро стемнеет,- пытаюсь возражать я.
- Боисся, так и скажи, сто боисся, ладно я один пойду. Принесу глухаря, мамка сварит, дак не проси.
Варёный глухарь меня не прельщает, но сам факт охоты сильно возбуждает моё воображение, и я соглашаюсь.
Я одеваюсь, и мы выходим в сени, где я беру лыжи, снимаю с гвоздя на стене свой лук, в банке из - под повидла нагребаю жестяные наконечники для стрел. Самих стрел и колчана у меня нет. Лёха обещает поделиться стрелами со мной; стрел у него много. Когда увидим глухарей, он даст мне две стрелы – одной я буду стрелять, а другую держать наготове в зубах. Я соглашаюсь с его планом; этот приём стрельбы из лука мы осенью практиковали, когда охотились на ворон.
За всю осень нам не удалось подстрелить ни одной вороны; никто из лучников в ворону ни разу даже не попал.
В лес направляемся через наш огород, перешагнув через утонувший в снегу забор. На детских лыжонках мы шарашимся с Лёхой по снежной целине. Идти нам, как сказал Лёха, совсем недолго до того места, где ожидает нас стая глухарей. Мы торопимся, чтобы успеть к месту охоты засветло. Сомневаясь в знаниях Лёхи относительно маршрута, запоминаю путь, стараюсь не терять из вида, виднеющиеся сквозь редкие деревья, растущие на опушке, домишки нашего посёлка. Переходим один бугор, второй – эти места нам хорошо знакомы; летом мы ходим сюда за земляникой и играем здесь в войки. Спускаемся в болотинку, посёлок скрывается из вида. Расстояние в лесу до первой речки - Язёвки мы определяем количеством бугров, которые тянутся параллельно посёлку; их всего пять. Сосняк начинается на третьем бугре.
Чернолесье кончается, мы переходим болотинку, заросшую по берегу мелким ивняком и входим в сосняк, где, если верить Лёхе, должны быть глухари. В лесу сумрачно, но редкий и невысокий сосняк, просматривается ещё хорошо. Глухарей не видно.
- Слушай Лёха, что-то нет никаких глухарей, – начинаю сомневаться я.
- Сяс, вот болото перейдём, там сосны. На них сидят глухари, – Лёха говорит это уверенным тоном.
– Какое болото перейдём? – Удивляюсь я, - мы только что перешли болото. Ты же сказал в сосняке. Вот сосняк.
–Это другой сосняк, я зе не сказал, сто на третьем бугре. Нам за рецьку надо идти и исё за болото.
– За какую речку? За какое болото?– Возмущаюсь, хотя понимаю, что он имеет в виду Язёвку. – Темно уже, ты чё Лёха, мы же заблудимся.
За болото мы раньше никогда не ходили. Взрослые, наверное, для, профилактики стращали нас, дескать, там, в болоте, живут какие-то кикиморы, которые могут утащить детей в трясину. Я напоминаю эту страшилку Лёхе, питая надежду убедить его идти назад.
Боисся, - опять на слабо берёт меня Лёха, - сяс зима, кикиморы спят. В мох залезли и спят, понял. - Лёха останавливается, крутит головой, - вот, из-за тебя я забыл, где сворачивать надо.
- Нет Лёха, не пойду ни за речку, ни за болото, - твёрдо говорю я, - айда назад.
Тот снова крутит головой, и нехотя соглашается, - ладно, темно узе, всё равно промахнёмся по глухарям.
Мы разворачиваемся и идём назад по своей лыжне. В лесу быстро темнеет.
- Знас цё, давай срезем – пойдём сразу со второго бугра на ледянку, она прямо в нас проулок из леса выходит, - предлагает Лёха.
Предложение кажется мне заманчивым – уже темно и в лесу становится страшно, хочется быстрее выбраться из него.
Мы сворачиваем со своей лыжни и идём по целине. Ледянки – дороги, по которой возят зимой тракторами лес в хлыстах, всё нет, хотя, по нашим расчётам, она давно должна была появиться; вместо этого мы опять выходим на свою лыжню. Заблудились. Нам становится страшно. Страх мелькает за деревьями, свисает с заснеженных веток, выглядывает из-за пеньков.
– Лёха, надо залезть на дерево и посмотреть по сторонам, может, окошки в посёлке увидим.
– А цё сяс не видать? - Спрашивает тот.
– Так сейчас мы в болотинке, в низинке, а посёлок за буграми.
– Кто полезет? – Интересуется Лёха.
– Давай ты, ты ловчее меня, вон, летом на какие тополя лазил гнёзда зорить.
Польщённый похвалой, Лёха идёт к осине, потом к другой, к третьей, растерянно останавливается.
– Тут суцьков нет, как я полезу, - растерянно говорит он.
– Давай я встану к дереву, а ты мне на спину залезешь, может, так увидишь.
Леха снимает лыжи и забирается мне на спину.
– Визу, вона нас посёлок, - радостно сообщает он сверху и слезает с меня. Соскользнув с моей спины, Лёха падает в снег, встаёт, отряхивается.
– Ну, куда идти? – Спрашиваю я.
– Я зе тебе показывал, ты цё не видел? - Возмущается Лёха моему ротозейству, - теперь я не помню, я зе упал.
Мы меняемся местами – теперь он стоит внизу, а я забираюсь к нему на спину. Вдалеке, а вовсе не так близко как я ожидал, светятся сквозь деревья окна посёлка, зато совсем рядом, белой просекой виднеется дорога, до которой мы не дошли метров пятнадцать.
Я спускаюсь и тоже падаю, барахтаюсь в снегу. Мы встаём на лыжи и выбираемся на дорогу.
–А теперь куда? – спрашивает меня мой друган.
– Как куда, домой, - отвечаю я, не понимая, шутит Лёха или в самом деле не знает куда идти.
–Понятно, сто домой, а в какую сторону? - Машет он рукой в разные стороны.
–Вон, вон туда нам надо идти, - показываю. я
Лёха считает, что нужно идти в другую сторону.
- Почему это? - Сомневаюсь я.
- А по тому, - говорит Лёха, - сто мы сяс на дороге, а когда она из леса выходит в посёлок, то под горку идёт, мы там на лызах катаемся под горку, знацит нам под горку.
Дорога и в самом деле идёт под горку. Я соглашаюсь с Лёхой.
Проходим метров сто, посёлка не видно. Садимся на снег. Нам холодно и страшно.
- Говорил зе - под горку надо идти, - наезжает на меня Лёха.
- Так мы и идём под горку, - пресекаю я Лёхину атаку.
Сидим на снегу, плачем.
– Может, назад пойдём, - предлагаю я.
- Нет, - говорит он, - я устал и спать хоцю.
- Спать нельзя, замёрзнешь.
- Откудов ты знас? - Сомневается Лёха.
- Дедко сказывал, - отвечаю я, зная, что мой дед для него авторитет. Решаем идти назад.
Ноги подкашиваются, хочется есть и пить. Едим снег. Всё, силы кончаются, садимся на снег. В лесу совсем темно, только дорога белеет просекой в лесу. Вдруг слышится скрип санных полозьев, лошадиное фырканье, немного погодя подъезжают сани, гружёные дровами. На возу, в длинном тулупе и высоких, выше колен валенках, сидит мой дед.
- Батюшки святы! Санька, Леха, вы чё тута-ко шманаетесь на ночь глядя? Э, да вы чуть живы, ну-ка оба на сани лезайте живо!
Лошадка, взбадриваемая вожжами и дедушкиными окриками, резво бежит по накатанной дороге; застоялась, видно, пока дед на деляне дрова пилил да укладывал.
Дед с бабкой чуть живых затаскивают нас в избу, раздевают. Одежда колом, варежки ледышками схватились. Нас усаживают за стол, мы едим пирожки с морковью и пьём горячий чай с сушёной малинной.
Сказывайте, куда вас леший носил? – грозно вопрошает бабушка, решив, что мы уже способны давать показания. Я помалкиваю, прикидывая что сказать, чтобы не сильно попало. Лёха вызывает огонь на себя.
- Мы на охоту, на глухарей ходили.
- Куда? Куда? – Изумляются старики.
- На охоту, на глухарей, мяса добыть хотели, - польщённый неподдельным интересом стариков, отвечает Лёха.
- А почто не на лосей? - Ехидно интересуется бабушка,- Всю деревню бы мясом завалили, охотнички какие выискались.
Скрипит дверь в сенях, затем открывается избяная дверь и в клубах морозного воздуха на пороге появляется Лёхина мать.
- А вот ты где, сынуля разъединственный – не предвещающим ничего хорошего голосом сердито говорит она. Осматривает нашу одежду на лавке возле печки, - где это их лихоманка носила? – Интересуется она.
- На охоту, знаш-то, ребятушки наши мотались, да вот отемнялись в лесу-то, заплутали – поясняет дед.
Мать тащит Лёху домой; пока он одевается, она успевает дать ему пять-шесть подзатыльников. Дома он, наверняка, получит ещё.
Я, под предлогом того, что сильно замёрз и мне нужно согреться, залезаю на полати; скоро придут мать с отцом с работы, и я тоже могу получить от них взбучку, а так, притворюсь, что сплю, и мать скажет отцу, что беседу со мной нужно отложить на завтра – нечего ребёнка хвелить.
Притворяться мне не приходится – сон одолевает меня, едва голова касается подушки.
