58. Козлёночек и Синеглазка

неотвратимо-счастливой участи. Без особого нарушения кислотно-щелочного баланса. Чтоб и до безобразия получилась хороша и после безобразия. А также во время оного.

Тут, откуда ни возьмись, подошёл, как-то странно поблёскивая глазками, один из благодетелей, деградантов, суверенно и демократично, за счёт заведения, преподнёс несколько флаконов волшебной «синеглазки». Уже за просто так преподнёс, ни за что и ни к чему, да ещё и подивился всеобщему похмельному горюшку, так и окатившему его с порога. Вот где ты был, благодетель, раньше?! Мы бы раньше начали страдать.
Менеджер богадельни быстро и толково разобрался в ситуации недавно произошедших похорон, как будто вовсе и не начальником был, а самым настоящим человеком. Он, конечно же, нисколько не рассерчал. Наоборот, даже закусил страдальчески свой жёсткий, словно приклеенный ус и сказал предельно задушевно:

- Хар-роший был малчик... Эх, ну или дэвочка. – И опять блеснул глазиком-пуговичкой, как будто расчувствовался и готов принести соболезнования. Но всё же вовремя остановился. Субординация могла порушиться, тогда приняли бы не за того. Начальника, когда он в добром настроении, можно запросто перепутать с человеком. А на это он пойтить не мог. Однако бомжики на эту мормышку всё равно попались.

Вразнобой замычали от признательности и неожиданности, а также в знак чего-то большего, чем просто согласия с высказыванием их благостного домомучителя. От чего принялись пахнуть ещё интенсивнее, конденсированнее, хоть в цистерну сливай готовую боевую амбру. Номинальный командир здешней эскадрильи взялся целовать слегка сконфуженного барина-благодетеля. Но тот устоял. И опять не рассердился. Даже когда комэск немного измазал его своим подранным и гноящимся носом. Показалось, что бывший авиационный командир и в таком виде оставался тут вроде как бригадир.

Фирмач-даун помялся ещё немного, повернулся и двинулся на выход. Уходил, всё же оборачиваясь, испытующе оглядывая подопечных и ворча что-то на своём научном сленге, а может даже и диалекте. Вслед ему незамедлительно грянуло пока нестройное, но по-прежнему удивительно бессмертное: «Ой, цирроз-цирро-оз, не циррозь меня-а-а!».
- Эх-х, бичи! Давайте-ка опять нарушим этот сволочной кислотно-щелочной баланс?! До того обнаглел, совсем достал! Так что теперь вмажем, как следует!!!
- Пейте, дети, виски-виски И хватайте баб за сиски. – Красиво выпил и некрасиво закусил Толик.
- Сам хватай! Мы уже дохватались в своё время, да так, что сюда попали. – Уныло признался Норкин, рассматривая стакан с «синеглазкой» на просвет, потом тоже выпил. - Что нам теперь-то с того хватания?!


Словно драный, блудливый кот воротился знойно-забойный, а может и просто помойный забулдыга Жорик, он же в прошлой жизни блистательный Джуниор, а ещё в просторечии Пушок. Где-то пропадал и потому оголодал, да ещё и волочил неважно кем подбитую ногу. Разинул слезящийся глазик на пустую детскую кроватку. Мол, друзья мои, как же долго я отсутствовал! Пацан-то наверняка успел жениться?! Комэск щедро отлил ему царской водки лазоревого разливу и собственного посолу. Но не из штанов. Для этого бросал в большую кружку с «синеглазкой» щепотку обычной человеческой соли. При помешивании выпадал осадок неистово мутной голубизны, со всеми хитроумными транквилизаторами и нейролептиками, подсыпанными сюда учёными благодетелями с верхних этажей. Нет бы, показать способ раньше! После этого отставлял в сторону свою подозрительную щепетильность вместе с оттопыренным мизинцем и спокойно выпивал дармовой яд строго до осадка, на время откладывая в сторону едва тлеющий «скунс». Жорик тоже нисколечки не дал себе засохнуть, быстро хряпнул аналогично очищенную штрафную гангрену и тут же взялся почему-то рыдать да по-другому плакать. Вряд ли всё-таки по поводу преждевременно - без него - усопшего малютки. А так, хрен его знает, может даже за помин собственной души так углубился в свои переживания. Все со всех сторон залыбились своему человечку, также подсыпая себе человеческую соль в налитую химическую синеву, размешивая её и стуча стакашками, занюхивая закусоном и закусывая занюхоном.

- Ты чего такой тощий, Жорик? Метёшь со стола как лошадь! И никаких подвижек!
- Так про меня ещё мама говорила – «синичку хоть в пшеничку»! Ничто во мне не задерживается. Пролетает насквозь, как дым, как утренний туман. Но я, видишь, не особенно переживаю. Мир не без добрых людей! Хоть гадости, но нальют обязательно! Ещё и проследят, чтоб до дна!
- Эх-х, хорошо хоть как-то жить! Особенно -  ничего не делать, а потом ещё и отдохнуть. Чуток передохнуть и снова потом отдохнуть!
- Так выпьем же за хороших людей! Нас так мало осталось! Как вот этой синей соли на дне наших стаканов!
- Эх-х! Полетать бы и вправду! Но! Мы птицы гордые – не пнут – не полетим. Будем-с ждать!
- А вот доцента никто не пинал, как-то сам сподобился. За то честь ему и хвала. Аминь, чуваки!

Через минуту и повод к поминкам как-то позабылся. Ибо питие не подкачало, оправдало все надежды, действительно удалось, как ему и положено. Мама Клава наверняка смогла бы гордиться сынками оглоедами! Такой контент всему мирозданию ими вставлялся, закачаешься! Вновь обнаглевший кислотно-щелочной баланс валил всех подряд, не разбирая. Многим потешным и блаженным кузькам да таракашечкам, допившимся практически до белочки, и в самом деле наступала большая-пребольшая крышечка. Некоторые господа бомжи усугубились до совершенно ясного рассудка и полного исчезновения тремора во всех конечностях. Даже наливательные пальцы перестали дрожать. Впрочем, лишь у некоторых. У доцента с сыщиком, например.

Осклизкин прикладывался к синеглазому озверину и вовсе чисто символически, больше изображая питие, впрочем, как всегда. При этом он ещё и хмурился, явно чего-то ожидая. Причём явно не цирроза. И не нарушения баланса кислоты с щёлочью у себя самого. Ясно становилось, если и ждал, то всё-таки кого-то, с кем стрелку забил. У большинства же пациентов полуподземной лаборатории обычная интоксикационная клиника усугублялась просто невиданными темпами. Доживать настолько замечательную жизнь удавалось безумно-хорошими, как никогда ударными темпами.


Новую дозу озверина, очередные сиротские, по пол-литра порции «синеглазки» закладывали вместе с нагрузочкой, с одеколоном, то есть, с шиком, поистине царской роскошью. Бомжики во глубине сумеречных душ своих и особенно на их поверхности всегда стремились к господской изысканности, аристократической элегантности, которая, как известно, никогда не пропивается. При случае ни в чём себе, горячо нелюбимым, никогда не отказывали. Они и раньше столь размашисто жить себе не запрещали, так чего теперь стесняться, когда всё однова да и насовсем стало?! Когда кто-то из темноты на них уже совсем прищуриваться стал?!
В отсутствие окаянного карлушки, малолетнего своего домомучителя человеческие таракашки сегодня как-то и вовсе стремительно досумерничались. Спикировали до самого-пресамого полного изумления. Пока сами чуть не зажмурились.

Наступил даже такой момент, что стало этим козлёночкам и не до врождённой элегантности и аристократизма. Именно так. Даже не до цирроза. Не до жизни вообще, тем более чтоб и дальше вот так же серьёзно отдыхать. В том числе не до белокурых болотных кочек, царской мечте полуподвальных господ. Это выразилось не только в скором отрубании остатков сознания, но и последних конвульсий инстинкта самосохранения.

Лежали те организмы почти в ряд - ни холодные и ни горячие, разом потерявшие всякую организменную чувствительность. Как бы никакие, пластмассовые, словно пупсы окаянные. Ни жить не хорошо, ни жизнь нехороша. Да её, кажись, и поблизости не наблюдалось, той жизни. Опять почувствовала слежку и сбегла, сука! Может, и вправду спугнули, а может уже и добили окончательно дуру круженую. Одна только видимость осталась, шоу в просторечии. Или шкурка никому не нужная.
Сначала было вроде хорошо. Потом очень хорошо. А сейчас оказалось до того хорошо, что как никогда получилось плохо. Ну и на фиг теперь это всё!

Доцент давно бросил выводить рулады и по-другому выкомариваться. Теперь больше обыкновенного припадал к своей общей тетради в синюю-пресинюю клеточку и под воздействием экстремального кайфа экспериментального подвала что-то стремительно чёркал в ней, словно бы не успевал за диктовкой. Всё продолжал записывать свой репортаж с того света, про инопланетян, коварно подглядывающих за ними, про сбычу мечт, куда-то дико позапропавшую. Если уж залип на мэйнстрим, то как можно из блаженного потока выпадать?! Что бы ни стряслось вокруг! Пока боженька водит твоей рукой, не смей отвлекаться даже по-маленькому. Но доцент всё равно периодически отвлекался. Но тут же поспешно возвращался. Уж больно серьёзные чувства одолевали, иногда даже так, что и бумага дымилась. Приходилось частично стравливать их в устном, практически явочном порядке, точками и тире общаясь с бомжами и залётными инопланетянами. И чутка становилось легче.

Однако такое облегчение выходило совсем-совсем не таким, какое требовалось по истине отовсюду пристающих вещей и явлений, ибо гадостей и прочих откровений на душе накапливалось ещё быстрее и больше, чем их удавалось бы нейтрализовать или очистить, пусть даже и с помощью какой-нибудь необыкновенной соли. Если же не научиться как следует сбрасывать столь мрачный балласт внутри самого себя, может прийтись совсем худо. Тогда и шкурки не останется. У души ведь нет запасного отверстия, она элементарно облегчиться не может, поскольку совсем-совсем не запроектирована ещё и на эту гадость.
Блокнотики с карандашиками вот только спасают. Но лишь отчасти, крайне слабенько, да и то временно. Поэтому они, конечно, исключительно заместо клизм служат. Каждый писатель подтвердит. Сразу, как только оттуда или из этого выберется.