ИГРЫ С МИНУВШИМ Глава 17 Свет и тени "Серебряных сопок"

1985-й
«Сегодня на телевизионную летучку пришел сам председатель Комитета Туляков, сидит как раз напротив меня, обводит всех тяжелым взглядом:
- В Обкоме упрекнули, что наше телевидение слишком многое критикует.
Кончики его губ скорбно опускаются, вздыхает:
- Надо, как Летунов на ЦТ… Критикует, а приятно.
- Так вроде бы и совсем не критикуем, - бросаю.
Только стреляет в меня глазами и начинает нападать на тихого, робкого фотокора Мишу Гулака: не надо, мол, было снимать женщин на заводе в таких обтрёпанных халатах.
- Конечно, - иронизирую: - надо было привести с собой новенькие халаты и переодеть.
Снова взглянул в мою сторону, но промолчал.
После летучки готовлюсь к вечерней записи очередной передачи о «буднях милиции», - заставки, фотографии, сюжеты, титры, раскадровка, - но все ж выгадываю пару часов и бегу по магазинам: может, выбросят что-либо из продуктов? Кстати, у нас в магазинах не продают, а «дают» или «выбрасывают». Что за терминология «победившего социализма?
... Радостное событие! Платону прислали договор из московского «Современника»* на издание сборника рассказов «Серебряные сопки»! Когда говорил мне об этом, то усы подергивались, маскируя улыбку радости. Еще бы! Года три собирал этот сборник по рассказику, и столько вечеров, выходных просиживал над ними! И хотя в такие дни хлопоты по дому и с детьми ложились только на меня, - а с работы зачастую прихожу измочаленная и так хочется забиться в уголок! - но радовалась, что он писал.
... После обеда снежку подсыпало! И легкий ветерок, солнце! До прямого эфира еще целых два часа, так что не пойти ли в мои «поля», что напротив телецентра!
И уже бреду по занесенной поземкой тропке, останавливаюсь возле кустика, до макушки укрытого снегом, подставляю лицо солнцу, закрываю глаза, - пусть и меня наполнит! А потом любуюсь сапфирным поблёскиванием снежинок, утонувшими в снегу былинками, разморенными под солнцем грачами, - с обвисшими крыльями сидят они под деревьями и лениво покаркивают.
И именно в такие мгновения думается: то, что делаю на работе до смешного мелко и никому не нужно. И только это - истинное.
... Вчера Платон уехал в Москву, - редактор сборника написал: привозите, мол, всё, написанное, возможны сокращения и замены, много и правок будет.
- Послать его с этими правками к чёрту?  - нервничал: - Ведь договор уже подписан.
- Терпи уж до конца, - посоветовала? – Иисус терпел и нам велел.
И перед отъездом дала ему почитать Евангелие*. Нет, не взволновало оно его, -  воспринял, как мудрую сказку, - но когда уходил к поезду и  я вскинула руку, чтобы перекрестить, то с готовностью снял кепку.
... Сегодня - мой день рождения. Дети – в Карачеве, поэтому не отмечала бы, если б ни Иза. А работает она на радио недавно, но мы как-то быстро с ней подружились, - умница, никогда не видела её унылой, всегда звучит в ней нотка юмора и похоже, что очень ко мне привязана, вот и на день рождения пришла с гвоздиками, хотя зима.
- Изочка, где достала такую прелесть? – искренне удивилась.
Только рассмеялась. А смеется она удивительно тепло, заразительно и при этом её темные глаза вспыхивают такими яркими искорками!
Осталась ночевать. Уложила ее в комнате Платона, прикрыла дверь и… И тут же мелькнула гадкая мыслишка: «Не будет ли шарить по его записям»? Отголоски КГБ?* Господи, что с нами сделали!
... Всю неделю настраивали аппаратуру для перехода на цветное вещание инженеры из Сочи. И было интересно с ними разговаривать, - всё же новые люди, -  но завтра уезжают.
- Было приятно с вами... - сказала на прощанье.
- Так уж и приятно? – почему-то грустно взглянул Сергей Григорьевич: - Я человек не из приятных, это и по физиономии видно.
- Ну, каждый видит то, что ему хочется. 
А дома, из приёмника: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…»
И в душе - сладостная боль! И мгновение… как забытьё.
... Платон вернулся из Москвы. В рассказе «Адам и Ева» вычеркнули упоминание о штрафных батальонах на войне*; убрали лучший рассказ «Желтый свет перекрестка» о политическом заключённом, который, возвратился домой и приспосабливается к жизни. И убрали потому, что в нашем социалистическом лагере нельзя упоминать о политических заключенных. Под большим сомнением и повесть «Труба», - в ней явно читается аналогия с тем, в какой «трубе» оказались все мы, и редактор сказал ему: «За эту повесть нас с вами...» Значит, опять будет переписывать, а я перепечатывать. И берет отчаяние, глядя на него!
... С двух до десяти вечера сидела и «латала» рукопись моего писателя, - заклеивала вычеркнутые места, вклеивала заново перепечатанные. Потом Платон взял трехлитровую банку опят, бутылку «Старки», – для редактора, - и снова уехал в Москву.
... Отпуск. Съездить бы куда-нибудь! Но нет денег, поэтому хожу на базар, шью, вяжу, готовлю завтраки, обеды, ужины… Только делаю всё это, не торопясь.
А еще читаю Федора Ивановича Тютчева* и словно музыку слушаю:
                Лишь жить в себе самом умей -
                Есть целый мир в душе твоей
                Таинственно-волшебных дум -
                Их оглушит наружный шум,
                Разгонят дневные лучи, -
                Внимай их пенью и молчи!..
Когда-то многое из него знала наизусть, а теперь…
… Вчера Платон с сыном уехали на неделю к его брату в Донбасс, дочка ночует у подружки и я - одна. И возле меня - мое пространство, в которое никто не ворвётся. Счастье!
… Только что посмотрела по телевизору грузинский фильм «Жил певчий дрозд»*… Перед фильмом-то сбегала в магазин, потом стирала, убирала и даже приятно было всё это делать, а после фильма… Герой - милый, добрый, суетливый - в конце гибнет под машиной. И всё полетело в пропасть.
…Часа по три в день, - больше не могу, устает голова, - сижу над повестью, которую пишу по рассказам мамы, и иногда до отчаяния!.. кажется: нет, не сумею, не смогу эти маленькие кусочки выстроить, смонтировать так, чтобы они гипнотизировали, притягивали; нет, не смогу «сшить» это «одеяло» так, чтобы не были заметны мои «швы», но… Но только - вперед!
… Вчера перед сном перечитывала Германа Гессе*: «Мир, мой друг Говинда, совершенен во всякое мгновение: каждый грех уже несет в себе благость, во всех маленьких детях уже живет старик, все новорожденные таят в себе и смерть, а все умирающие – вечную жизнь. Оттого-то все существующее кажется мне естественным: смерть, как и жизнь; грех, как и святость; ум, как и глупость. На собственной душе убедился, что нужны мне были и грех, и сладострастие, и стремление к земным благам, и тщеславие, и мое постыдное отчаяние, дабы, наконец, отказаться от противодействия миру и научиться любить его таким, каков он есть, не сравнивая с желательным, созданным моим воображением, с придуманным мною видом совершенства».
Как же близок мне этот писатель!     
… Сейчас зашла в ванную, посмотрела на батареи, подумала: скоро пойдут дожди со снегом, мы закроем балконную дверь, которая летом всегда настежь, в батареях забулькает горячая вода и... И на какое-то мгновение рухнула в счастье! Почему?
… Вечером, примостившись на перевернутой кастрюле в уголке балкона, читала Афанасия Фета*:
                Вот так и я, сосуд скудельный,
                Дерзаю на запретный путь,
                Стихии чуждой, запредельной
                Стремясь хоть каплю зачерпнуть.
Ну, хорошо, Фет – поэт. Но почему во мне - то же?             
… На два дня ездила в Карачев. В сумерках сидела на порожке нашего старенького дома и до мучительной боли ощущала родство и с ним, и с этим клочком земли. Неужели здесь когда-то будут жить чужие люди?
... Прихожу домой. Сын прямо у порога сует в руки книжку. «Серебряные сопки».
- Появилась в продаже?
Выходит из своей комнаты Платон, пряча под седеющими усами улыбку:
- Да нет... на базе достал.
Поздравляю, трижды целую в щеки. Потом лежу на диване и ноги - на спинке, чтобы стекла усталость. Но голова!.. Ах, как же болит голова! Нет, без таблетки не обойтись. И боль постепенно уходит, уже могу рассматривать книгу.
... У Платона на столе – целая «гряда», то бишь, стопка, «Серебряных сопок», а рядом - список тех, кому их подарит и галочками отмечено: кому – уже. Хочет купить еще пятьдесят штук, но нет денег.
- Возьми у Глеба, - посоветовала: - Он же стипендию ПТУ*шную как раз получил.
А он:
- Да я и взял у него... на эти, что принес.
Вот так и живём.
... Пришел мой муж и с порога пропел:         
- Я купил себе ковер и домой его попёр.
- Сам сочинил? - встретила.
- Ага, - улыбнулся.
Но почувствовала: что-то грустное сейчас расскажет и, спасаясь, хотела развить «тему ковра»:
- В сказках-то русских герои ковры не пёрли, а летали на них.
А он… Молча разделся, прошел к себе, но через минуту вошел на кухню:
- В какое ужасное время живем! Я, журналист, и не могу сказать людям правду.  Секретарь-то Обкома по идеологии Смирновский обокрал ветерана войны, записав себя соавтором его книги.
- Ну, хорошо, - поставила перед ним для успокоения чашку чая с кубышкой мёда: - Допустим, что напечатал ты всё же свою правду, а дальше что? В корне изменится что-то?
- Да дело не столько в том, чтобы изменить, а, может, у Смирновского совесть проснётся! - Помолчал, отхлебнул из чашки. - Если б ни дети...
... В местном Литобъединении обсуждали «Серебряные сопки» и Платон пришел поздно, ничего не сказал, и только утром услышала:
- Да-а, здорово Сталин* вырубил человеческую рощу, - вошел на кухню, сел за стол: – И не только вырубил, но выкорчевал, - поправил себя: - Даже поросль не растет. – Помолчал, взглянул грустно: - Надеялся, что наши литераторы разберут мой сборник профессионально, а выезжали только на эмоциях: это, понравилось, это – нет. А почему?.. объяснить не мсмогли.
Грустно и мне. Но чем утешить?
- Ладно, постараюсь я объяснить… если доверишь, - предложила в шутку.
- А что? – встрепенулся: - Давай, пиши. Может, и получится.
И вечером… А начну, пожалуй, с цитаты из рассказа «Серебряные сопки»:
«Когда он снова поворачивался лицом к нескладному каменному поселку у рудника, тут же начинал звучать высокий медный голос трубы. Музыкант играл неумело, но так настойчиво, так страстно - будто призывал солнце подождать, не уходить... Щеки Леонида Константиновича вздрагивали, глаза часто взмаргивали: эх, жаль, жаль, как жаль, что не подняться ему над степью, не поплыть над нею вместе с этим упругим звоном трубы»! Возможно, герою Платона Качанова уже и не взлететь, не достичь того загадочного серебряного свечения, к которому стремился всю жизнь, но важно то, что в его душе еще звучит та очищающая музыка, которая является камертоном человеческого в Человеке…»
Но надо укладывать детей, да и