Научно-фантастический роман «Кластер». Часть третья
Источник изображений: images.yandex.ru
Источник: https://xn--80aacco7a1al3a7bs7e.xn--p1ai/
Авторский сайт: Ревущаябочка.РФ
Глава 80. Никчемушник - сын Неудалого
"Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его" – так начиналась матрица вырождения рода человеческого, отражённая в библии. Спустя сколько-то там миллениумов она продолжала гнать к финишу славное иудино племя уже без остановки на какую-либо фиксацию давно всем очевидного факта: от осинки не родятся апельсинки. А те, кто от Иакова. Если ты не от оного, так и пеняй же на себя!
Никчемушник естественно родился от Неудалого, вот уж точно не Иакова. Папка Неудалый всю жизнь пахал, как вол, но так ничего конечно не добился, отчего собственная мать к концу жизни прозрела и дала ему второе, духовное имя: Неудалый. И как все мамы попала в точку. Подвиги отцов – крылья сыновей! Никчемушник с самого начала решительно переплёвывал батьку. Да так, что в кругу крепко подкованных собутыльников получил латинское прозвище «Incapacitatis», что означает клинически недееспособный, никчемушный человек. Юность и молодость он прикончил преимущественно лёжа на диване и уставив в потолок медленно и упорно стекленеющие глаза. В бесконечных мечтаниях уносился ввысь, летал как птичка, соответственно одной лишь силой мысли какал на недругов, однако строго по списку и в порядке убывания роковой значимости в его судьбе. Наверное в прошлой жизни он был лётчиком, его подбили, да так основательно, что вновь Сансара его выпустила в этот мир уже от Неудалого, хоть и трудяги, но клинического неудачника, глобального горемыки, то есть, лучше бы от рецидивиста. Девушка Удача, если уж невзлюбила какой-либо род или тем более народ, то так и будет гнобить до последнего, пока не изведёт под корень.
Итак, м едва памятных времён вводная на каждое полётное задание такова: Никчемушник всегда родится от Неудалого. И точка. Ни как иначе, во всех стратах покамест существующего мира. Такого брось в море и он обязательно утонет. Ему дай в руки хрен стеклянный – он и хрен разобьёт и руки порежет. Разумеется, подобное клеится к подобному, так проще выжить, но и одновременно оставаться в своём благополучном мирке, за которым ничего не существует. У никчемушников беседа за жизнь - словно мечтания блох в хозяйской шерсти: «Интересно, а есть ли на другой собаке жизнь?!».
Первой Никчемушником его прозвала первая жена, после чего сбежала, предварительно прихватив с собою «Шкоду Октавию», которую папка-Неудачник купил к свадьбе своему единственному сынку Никчемушнику, на которого возлагал последние свои надежды. Вотще! В смысле, напрасно возлагал. Ни невестки, ни внуков, ни машины, ни работящего ответственного сына! Как и не вкладывал ничего, ни в кого и ни во что! Он даже устроил сына в престижный вуз преподавателем, помог защититься, но тот всё равно не изменял родовому призванию, которое, став шибко грамотным, изящно именовал «синдромом прокрастинации». Всё равно нет смысла чего-либо предпринимать на этой планете. Всё прахом будет. «Всё вечности жерлом пожрётся и общей не уйдёт судьбы». Ссылался на то, что уже более четверти человечества - отпетые прокрастинаторы и в ус себе от этого не дуют. Потому-то, мол, их папки и неудачники. Не в тех вложились.
В итоге Incapacitatis, конечно, спился и забомжевал. Стал широко известным в узких камышовых кругах доцентом Фредди. В кавычках бешеная карьера, туда-сюда. Но хоть ничего не мешало полёживать сутками на травке, покусывать стебельки и следить за парящими в небе орлами, так похожими на птеродактилей. И так всею душою рваться к ним подальше от земляных червей и прочих скунсов, по чистому недоразумению именуемых людьми.
Когда Никчемушник был маленьким, то часто спрашивал мамочку: «А я, когда вырасту, добьюсь всего?!». «Не знаю, сынок, - вздыхала мама, - смотря в какие руки попадёшь».
Вот он и попал. В такие руки из рук, которые его всё же выдернули из собственной задницы и наконец разрешили летать. Даже слегка обучили этому. Сделав затяжной прокрастинаторский круг через камыши, помойки и пахучие подвалы, доцент Серёгин в итоге вернулся в хорошие руки. К постоянному месту жительства, работы и, соответственно, к новой кормилице жене второй, это которая от людей, третья, как известно, от чёрта, хотя по всем статьям выходило, что ею была первая.
На этот раз подруга жизни попалась (точнее, встретилась, а попался-то он) - умная, любящая и всепрощающая, а с хорошей девочкой, как гласит предание, можно даже до глубокой старости прожить. По-другому никак и ещё ни у кого не получалось. С плохою - помрёшь в расцвете глупых лет, зато переполненный судорогами классных впечатлений. Это от любовницы мужику нужно только одно, а от любимой жёнушки – и первое, и второе, и компот. И не захочешь, а до ста лет дотянешь! Емелька Пугачёв что-то недоговаривал, утверждая, что лучше один раз напиться горячей крови, чем триста лет питаться падалью! Впрочем, он не мог предвидеть, что падаль, если добавить в неё как следует глютена, вполне может именоваться сосисками и ветчиной, которыми, если они от Черкизова, можно питаться хоть тысячу лет, много-много раз и ни один микроб не возьмёт.
Однако временами Фёдора ещё догоняла, несколько раз накатывала штормящая творческая шиза. Тогда он вновь забрасывал свои микшеры, коммуникаторы, букридеры, компьютеры и вновь, как в запой, не совсем теперь ненадолго, чтобы жена не рассердилась, уходил странствовать, юннатствовать по великой тайне жизни, забирая с собой лишь карандаш с тетрадью в синюю-пресинюю клеточку. Правда, теперь ещё и поправляя некую антеннку за ухом, не пойми откуда взявшуюся, а может просто так выросшую. Такую маленькую, просто совсем микроскопическую. Ещё только примеряющуюся к режиму его хронически пизанской башни. На теме уже было состоявшихся наяву полётов его так совсем перемкнуло. Выйдет, бывало, доцентушка во чисто полюшко, как ударится лбом в воспоминания всякие, да и начнёт бубнить под нос всякую пришлую невесть откуда гундосину: «Хочется рухнуть в траву непомятую, В небо уставить глаза завидущие!». «Чому я не сокил, чому не литаю?!». Потом и список тайком составил, на кого сверху в случае чего какать будет. Короче, резвился шизик хотя и по-прежнему, но уже в безопасном режиме.
Однако никогда-никогда более не приближался он к отчаянным местам обитания последних людей, бомжиков. Вольных или невольных. Ни к камышам, ни к подвалам, ни даже, упаси господи, к полуподвалам, где небом никогда и не пахло, а только мочой и крысами. Снова заманят и с концами тогда. Ко всякого рода благотворительным акциям власти – тоже ни-ни! К топи, к трясине, к бездне добровольного или принудительного вычеловечивания – чур меня, чур! Какой бы бледнолицей собакой доцент Фёдор Серёгин, он же бывший бомжик Фредди, на самом деле ни был, но второй раз наступать на гуманитарные государственные грабли он, как и бомжики, у которых слишком многому научился, ни в коем случае больше не собирался. Дураков нет. Пусть эта замечательная Суверения теперь сама себя гуманитарит! И спереду и сзаду. И в синюю-глазую клеточку. И цветёт опосля как с базара маков цвет, на который у всех его земляков стоит хронически и уже не одну вечность.
А не думал Серёгин этого делать прежде всего на том основании, что ранее в том самом полуподвале он слишком хорошо изучил не только нависший потолок своей судьбы со свисающими оттуда филёнками подохших надежд и мечт, потом свой персональный плинтус, по контуру обгрызанный крысами, но главное – своё собственное чавкающее дно, которое, оказывается, ещё и могло до бесконечности проваливаться. Это самое последнее знание оказалось не только наиболее опасным, но и самым главным. Человеку, оказывается, всегда остаётся, куда ещё падать. Как бы и куда бы он ни рухнул, а всё равно и всегда можно падать ещё дальше и ещё глубже. Ни один человек никогда не сможет посмотреть на дно своей жизни снизу. Но и крепко взлететь над собою не каждому дано. Никогда не допрёшь до настолько убойной истины бытия, пока сам хоть маленько не по-бомжуешь, не напроваливаешься до упора, который сам теряется в бездне. Одного раза при этом, конечно же, непременно окажется достаточно. Потому что, если успеть выкарабкаться назад в жизнь живым, то кто же захочет обратно, на ПМЖ в ад?! Впрочем, есть и такие, кто без зоны жить не может. Но они книжки не пишут, не читают. А какой смысл?! Они сами книжки на ножках.
Оставался незакрытым заковыристый вопрос - откуда же провинциальный, простоватый доцент, безнадёжно заплутавший в режиссировании чего ни попадя и одновременно в злокачественной, цепной идентификации самого себя, - откуда он вообще что-то узнал про Кластеров?! Ведь при всей мнимой открытости более закрытой темы днём с огнём не сыскать!.. Кто ему её слил и зачем?! На кого он сам в таком случае работал?! Не зря же его Шахов подозревает в двурушничестве, видимо есть основания. Не та ли это простота, что оказалась хуже воровства?! А вдруг, пока память не отшибло, Фредди как лунатик действительно в органах пенсию зарабатывал?! Поскольку только там всё знают. И только там могли дать ему настолько дурацкую кличку, то есть, оперативный псевдоним. Видимо, какой-то генерал-ананцефал насмотрелся не тех фильмов.
Во многом выходило именно так. Оставалось только вычислить того генерала.
Лишь сейчас с каждым часом небывало изменяющийся Серёгин постиг и глубинный смысл великого философского изречения о том, что мир существует лишь в глазах смотрящего на него. Только в них и нигде более. Он понял и самое главное - всей кожей прочувствовал, что вскоре вполне сможет изменить этот предательски нестойкий мир, буквально как только ему заблагорассудится. Ничто вокруг уже ничего не сможет ему сделать, даже если опять догонит и привычно обложит со всех сторон, с вожделением ляская дёснами. Он осознал как лично своё - великое, хотя и запоздалое, знание мира о том, что ничего в нём не происходит случайно. Всё всегда имело и имеет смысл, просто потому что идёт и случается само собой, сообразуясь со свойственной только ему логикой, никого не спрашиваясь.
Фредди полюбил выходить в одиночку в парк, садиться на разнообразные, но тоже одинокие скамеечки и заниматься, чем ещё никогда не приходилось. Он разговаривал с новым внутренним своим «Я», с тем существом, всё ещё похожим на него, но отныне решительно другим. Оно неудержимо выпрастывалось изнутри и уже фактически полностью составляло его сознание. Оно буквально переполнялось распирающими его изнутри невероятными возможностями. Эти контакты с поселившимся внутри существом становились всё более яркими, бурными, зовущими к совершенно необъятной и поистине непостижимой новой жизни. Попытки овладения своим собственным внутренним естеством оказывались чрезвычайно любопытными и потому неотвратимо затягивающими. С ними никак не могли сравниться все до единой его прежние беседы с самим собой, все его прошлые рефлексии. Сейчас они стали казаться просто ничтожными на фоне пришедшего к нему небывалого уровня самосознания.
Прежние архаичные глюки давно перестали выходить из него на
