11
— Сегодня мы едем стрелять! – объявлял в какой-нибудь из своих приездов отец.
Серафимов никогда не любил этих мероприятий, но подчинялся воле родителя… Прямо у железнодорожных платформ, в лесополосе, под грохот проносящихся поездов, отец прицельно расстреливал каркающее сборище ворон, расположившееся на высоких деревьях. Прежде чем последняя ворона снималась с гнезда, он успевал набить их с десяток. Перья, ветки летели в разные стороны – охотник бил через гнёзда и влёт.
Стрелял и сын иногда, всякий раз ушибая плечо отдачей, и всякий раз удивлялся выражению лица родительского: не азарт охотничий виделся ему в перекошенном, злом облике его, но счастье и удовлетворение.
— Дай сюда, мазила! – кричал отец фальцетом, и, вырвав оружие из рук Серафимова-младшего, бежал по тропинкам в кусты – добивать раненых…
Ни в каких других случаях, даже в сильном подпитии, ружьё из кладовки им не вынималось и разговоров на тему охоты не велось. Доставалось от него и бедной Таксе: зажав лапы в своих коленях, заградитель пускал ей в нос длинные струи табачного дыма, и пускал до тех пор, пока дёргающаяся собака переставала скулить и закатывала глаза долу.
Поэту всегда было жалко и ворон и Таксу, хотя он не любил ни птиц, ни собак. Может, потому он и не любил отца – с ружьём его и с этим издевательством над ни в чём неповинной животиной – за счастливое, незнакомое и страшное лицо. Из-за этого лица (отец умер от перитонита) он не смог поцеловать его в последние минуты на кладбище – казалось, что сейчас же отец откроет глаза свои и улыбнётся ему – стеклянно и жестоко…
12
Был ещё день; солнце, устав жечь Землю, привычно оглядывало горизонт, за который спрячется от холодной, надменной Луны, чтобы наутро показаться с другого краю. Оттуда, из-за неба, наползала свинцовая грозовая туча; удлинившиеся тени, став вместо серых сиреневыми, укоротили размеры и изменили формы того, чем, собственно, были...
Растерзанный, подавленный Серафимов скользил такой тенью по пыльному, тёплому пространству улицы, в каком уже кружили маленькие смерчи. Что-то шептали его опухшие губы, глаза смотрели в точку и точка эта была за дверцами кладовой. Чем ближе приближался поэт к дому, тем объёмней и ясней становилась картина будущих для него событий: он уже точно знал – что и как сделает.
Виктория Сергеевна, с жалким видом, в халате и шлёпанцах, дежурила у парадного; не заметив её, он пробежал мимо. Возле кладовки Серафимов остановился – мелькнула мысль: написать записку маме и попрощаться с соседкой… Он увидел, узнал руки на своей груди и почувствовал всё её тело – но ничуть этому не удивился; сдерживая рыдание, стоял он перед нишей, в которой недвижимо притаилась великая сила отмщения.
С улицы доносились обычные звуки: звон и скрежет трамвая, шум машин, крики ребятни… Но только сейчас слух для него стал приобретать своё привычное значение; они лежали на диване, Виктория Сергеевна читала ему на ушко стихотворение, обняв его и нежно целуя в это ушко и в шею… Он почти отошёл, поплакав на груди внимательной и тихой почитательницы, и она плакала вместе с ним, как вдруг внезапное желание захлестнуло его. Ему было неловко перед ней, но он всё же придвинулся к женщине, чувствуя некоторую в себе ожесточённость. И она поняла – закрыв глаза, Виктория Сергеевна сползла ниже… ей пришлось много поработать, прежде чем мужчина ощутил приближение многократно ранее испытываемого: вспышками молнии мелькали перед ним кадры всего, что случилось с ним...
…Тут и блаженствующему Серафимову, на беду свою, захотелось сделать что-то такое приятное Виктории Сергеевне: ему захотелось видеть её голой и ласкать, целовать тело. Она же, с трудом оторвав от него уставший рот, возбуждённая этим своим трудом, не сразу поняла, что ему нужно; она даже пропустила момент, когда благодарная нежность поэта заставила того уткнуться лицом в складки её шёлкового халата.
— Нет, – закричала она,– нет! – но было уже поздно: Серафимов всё увидел…
13
Его мать работала в смену, но в этот день почта закрылась рано… Она зашла по дороге в гастроном, купила там обычную еду, невкусную и несвежую. Сопровождающая её собака Такса, хоть и не являлась штатной единицей в Минсвязи, тем не менее, частенько находилась вместе со своей хозяйкой и на работе – среди посылок и мешков привычно торчал её длинный любопытный нос.
У дома она немного посудачила с женщинами, не обращая внимания на скулящую Таксу, потом медленно, по-старушечьи переступая ногами и останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть, двинулась к своей квартире.
— Такса, Такса, – звала она отставшую собаку, – что же ты не идёшь?
Собачка скулила всё сильнее, но домой не шла, и хозяйке её стало немного не по себе… Дверь в квартиру была распахнута настежь, и Серафимова, задыхаясь, прислонилась к косяку.
14
Человеческий организм Виктории (Виктора) Сергеевичей был устроен так затейливо, что ей (ему) приходилось скрывать себя за тем, в чём можно было больше прятать… У соседки всего было понемножку – и женского, и мужского, и именно мужское увидел расслабленный, но не отошедший ещё от дневного приключения Серафимов! Разум помутился в нём окончательно: с рёвом вскочил несчастный с дивана – минута всего, и в сердце Виктории Сергеевны было направлено дуло ружья… Серафимов, вращая глазами, не понимая что творит, щёлкал курком и дёргал рукой, держащей незаряженное оружие…
— Ты не знаешь, – она старалась говорить спокойно, но волнение изменило её голос до неузнаваемости, – ты не знаешь, но так бывает, я…
Поэт щёлкал курком и тыкал стволом в её груди… Ей пришло в голову показать ему их, она раскрыла халат, но он заревел ещё громче, бедняге стало ещё страшнее!
— Ты сможешь это, убей Джаггера! – кричали Серафимову обступившие его со всех сторон коричневые спортсмены из трофейного журнала.
— Убей её, она неполноценна, она – урод! – кричали мускулистые акробатки, указывая ему на Викторию.
— Убей, убей!!! Убей их всех! – кричали они все вместе.
— Убей всех этих ворон! – это уже отец, фальцетом, заряжая ему ружьё…
На улице вдруг громыхнуло – раз, другой; сразу же забарабанил в окна ливень. Сырой ветер ворвался в комнату, в которой в разных позах лежали без чувств трое: обнажённая Виктория Сергеевна – навзничь, прикрыв рукой своей мужское – выглядела она, всё-таки, как женщина, угловатая и немолодая; мать – у порога, с приступом, – губы её посинели, она почти не дышала; Серафимов стоял на коленях перед диваном, положив голову и левую руку на узкие бедра женщины, в правой него было ружьё. Он спал…
-----------------------------------------------------------------------------
От автора: сия ментальная повесть есть документ; моего Героя, которого я знаю с юности, зовут Андрей; теперь же ему стукнуло пятьдесят лет и он до сих пор в поэзии и на почте. Виктория Сергеевна уехала далече, в Ла-Пас; иногда я встречаю эту старушку на книжных развалах… она не бедна, имеет молодого шофёра.
Расстреляны ли в притоне, известные в городе люди… и если так – кто убийца их? – осталось для меня загадкой.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Коста-Рика,
2004
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
ДО - НЕЛЬЗЯ.
САМОКРИТИЧЕСКИЕ СТРОЧКИ, НЕОЖИДАННЫЕ НЮАНСЫ ДАННОГО ТЕКСТА НЕ ОПРАВДЫВАЮЩИЕ, НО ПОЯСНЯЮЩИЕ.
Что мешает обозначить «Цепочку» (так именно оная повесть о первой любви и нечаянной жизни в ней зовётся в некоторых странах) «чернушным» натуралистически грязным произведением и даже порнографией?
Автор, цепью переходящих из одной главы в другую разнокалиберных звеньев, скреплённых между собой ловкими маневрами, постепенно подготавливает читателя к финалу.
Как бишь его? Тарсов? Что мешало мастеру превратить Викторию в просто женщину, пусть немолодую, но обыкновенную, да при сём счастливо выкинув из повести половину? Зачем же, в самом деле, недосягаемые и потому мутные глубины вдруг таковы? Обозначив историю как документ, сочинитель берёт на себя ответственность за последствия; неловкость или даже неприязнь, с которой читающий ускорительно перелистывает многие страницы – понятна: Серафимов (вот на что фамилия такова!) выглядит (чем далее – тем более усугубленным диагностической характерностью) ожесточённым идиотом; в этом ему вовсю помогают родственники, сами из себя тоже не абы кто…
Девушка Ира да ещё собачка Такса – единственно тут положительны и приятны, с ними понятно и чисто; ещё – пейзажи: они, в самом деле, хороши, горазд живее сюжетной фабулы и говорливее диалогов.
Так что мешает обозначить повесть состоявшейся и на этом сайте – так или иначе? А ничего не мешает! Разве что смущённый самое цензор, занёсший очищающий топор над давним своим и донельзя возмутительным текстом. И таки его, «Маленького…) пожалевшим.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Принявшие это произведение за вещь, прежде хорошо сделанную, словом стоящую и честную, также как и дичайшую и неуместную откровенность либо порнографический художественный выверт –
спасибо Вам за внимание.
----------------------------------------------------------------
