Перо легко бежит по бумаге и на ней штрих за штрихом появляется образ. Вот видны всклокоченные волосы, вот нарисованы большие черные глаза, прямой, немного крючковатый нос, губы, щеки. В этом образе узнается тот странный господин...
- Так... Ольга Бричкина! - густой бас священника неожиданно раздался над ухом, - Вот, значит, чем мы занимаемся на занятиях по слову Божию! Ну-ка, дай сюда свои художества!
Оля попыталась убрать, спрятать рисунок, но ...
- Давай, говорю! - рявкнул отец Пантелеймон и вырвал листок.
Оля вскочила на ноги, из ее глаз брызнули слезы:
- Батюшка, отдайте, - умоляющим шепотом обратилась она к священнику.
- Что?! Да ты противиться удумала! Что это такое? Чему Господь учит? Покорности! А ты что? Мало того, что своим несносным поведением оскорбляешь ты имя Господне, да еще и речи дерзкие творить пытаешься!
Батюшка разошелся не на шутку. Все сидевшие в классе девушки затихли, - спины прямые, руки аккуратно сложены на столе, губы плотно сжаты, глаза широко открыты; и только вздрагивают при каждом вскрике отца Пантелеймона.
Оля же уже еле стояла. Глаза залили слезы, голова была, как бы стиснута железным обручем. Пальцы нервно дрожали.
А рокот батюшки гремел на весь класс, на всю гимназию, на всю улицу! Казалось, уже ничто не сможет остановить его.
- Ты думаешь, тебе это опять сойдет с рук? Нет, дорогая моя. Я не буду терпеть самоуправства. Ты за все ответишь! За грехи свои расплачиваться надо! Кайся, грешница! Кайся! Кайся!
Дальше все было как в тумане. Оле казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим, а она только видит это все стороны.
Директор гимназии, тревожные, растерянные лица родителей и опять рокочущий бас священника. Директор, раскрасневшись от гнева, кричал своим писклявым голосом:
- Наша гимназия учит послушанию, а не дерзости. Я не могу допустить вольнодумства в этих святых стенах. Таким гимназисткам нет места в наших классах.
Потом как было стыдно идти домой под пристальными осуждающими взглядами обывателей. Слышать с двух сторон голоса отца и матушки:
- Дожили. Отблагодарила родителев. Благодарствуйте! Господи! Сколько настрадалась я, сколько слез выплакала, сколько мук стерпела! А для чего? Для чего? Чтобы на старости лет посмешищем сделаться? Спасибо, доченька, спасибо, родная! Вот, значит, ты как?
- Ну, погоди ужо, домой придем! Вот погоди! Я ужо сделаю тебе и рисунки, и дерзости! На всю жизнь запомнишь, как дерзить! Вот погоди! Погоди ужо.
И тычки. В спину, в голову, за косу, за ухо...
А потом... Какой стыд! Стыд-то какой! Едва перейдя порог, батюшка, намотав на руку косу, стал мотать ее по всей комнате, стучал об углы и приговаривал:
- Будешь дерзить? Ну? А? Будешь?
Устав, бросил на пол. Схватил за подол, сорвал с бедной девушки платье вместе с исподним. Взял опять же за косу и, мотанув несколько раз из стороны в сторону, бросил ее на лавку. Оля упала на спину, больно ударившись затылком. Открыв глаза, увидела отца, судорожно вырывавшего из веника прут. Едва успев упасть на живот, сильно ударив и прищемив грудь, получила первый удар по затылку. А затем посыпались обжигающие удары. По спине, по ногам, по ягодицам. Истошно заверещала матушка:
- Родитель! Пожалей! Не порть девку! Не надо!
Последнее, что Оля увидела - это были широко раскрытые от страха глаза трех младших братьев. А потом все поплыло в красном кровавом тумане, из которого все четче проступал неясный образ господина, жестикулирующего руками и что-то говорящего. Оля знала, что-то, что он говорит, очень важно для нее, силилась понять, но ничего не слышала...
Оля открыла глаза. Все тело ломило. Особенно сильно горела спина. Но чувствовалось, что кто-то водит по ней чем-то мягким и нежным. Оля попыталась повернуть голову и сразу же услышала мурлыкающий голос матушки.
- Очнулась, горлинка моя, радость моя, солнышко ясное. Ну, слава Богу. Мы уж думали, никогда не откроются глазоньки твои, не глянут боле на мир божий. Уже и домовину справили. Но Господь милостив. Видать, рано тебе еще уходить со света.
От острой боли Оля вздрогнула.
- Больно девочке моей, больно голубке. Но, потерпи, потерпи. Бог терпел и нам велел. Потерпи. Сейчас уж затягиваться стало. А раньше смотреть жутко было. Вся спина исполосована была. Уже больно осерчал батюшка. Не прибеги Ванька Охлопков, - убил бы. А так оттащил он его. Правда, и ему досталось - неделю с синяком ходил. Ну, это ничего. Зато горлинка жива наша осталась. Радость ты наша. А потом батюшка сам горевать стал, что сильно так тебя. 10 свечек Николе-Угоднику поставил. Услышал Господь молитвы наши. Вернул нам дочку нашу единственную. Благодарю тебя, Господи. А в гимназии тебя оставили. Уж как батюшку твово директор и отец Пантелеймон отчитывали, что он так дитя свое, кровинку родную. А он только картуз мнет, да в землю глядит, что твой бык.
Голос звучал, звучал, уводил куда-то, опять перед глазами поплыло все и Оля стала проваливаться в какую-то яму. Но страшно не было. От ямы шло тепло и было приятно забываться в этой дреме.
ВАН © 2000
