Жемчугова и Склиф

столе.  Был неприятный укол в позвоночник, и  следующие пять  дней напрочь выпали  из восприятия.

Потом – снова отделение реанимации, противными голосами переговаривались сверчки, в такт им мигали красные и зеленые лампочки. Руки оказались  привязанными к поручням кровати. Повернув голову, я обнаружил слева от себя голого мужика, красно-оранжевого, в черных струпьях и белых полосах сухожилий. Похоже, кто-то снял с него кожу.  Мужик подмигнул мне и начал, вращаясь, заматываться в простыню. Руки у него, как и у меня, оставались прикрепленными к поручням широкими ремнями – но это почему-то не мешало ему действовать.  Простыня немедленно пропиталась арбузно –розовой сукровицей и тут  же высохла. Над  ободранным  мужиком  нависла огромная тетка и  басом заголосила:  «Вы не хулигаааньте!», - и тут же принялась отдирать простыню  от тела. Полотно трещало: «Смееерррть…» - а  мужик скалился, улыбаясь, и снова подмигивал мне глазом без век и ресниц.

Стало скучно. Я отвернул голову вправо – и обомлел. Там за непрозрачной ширмой лежала женщина, и я знал ее. Это была Прасковья Ивановна Жемчугова. Ее отделяла не только ширма: множество младенцев возрастом не старше года, все мужеска пола, деловито и стремительно, с сухим шуршанием ползали по ней, то ввинчиваясь вглубь груды из своих крохотных телец, то выползая наружу. Это было так тоскливо и несправедливо, что я завыл, задергался – и оторвал себе крыло носа, через  которое была пропущена одна из множества трубок. «Вы не хулигааанььте», - пробасила огромная медсестра, в плечо уколола игла, все поплыло…

Когда я очухался снова, слева была обычная ширма,  кровать  справа оказалась  пустой. Все так же раздавались голоса сверчков – это работали какие-то сигнальные устройства; болел живот. Кошмары не повторялись ни в этот, ни в последующие дни. Но песня не уходила: «Госпожою быть мне лестно, да Ванюшу больно жаль». Всякий раз, когда всплывала мелодия, меня душили рыдания – от немыслимой несправедливости  бытия. Жить не хотелось.

Через пару недель  меня, отощавшего на два десятка килограммов, неспособного даже  сесть без чьей-то помощи, из Склифа увезла домой жена. Кошмары не  то  чтобы забылись – они сглаживались, отделились от реальности, как сны. Мне уже делалось неловко от того, что жизнь давно умершей  крепостной актрисы так меня зацепила. Неисчислимое множество судеб сложилось и гаже, и труднее. Но спустя месяц я прочитал вот  это:  «После смерти жены Николай Петрович перестроил, начатое по желанию Прасковьи Ивановны, здание будущей больницы - Странноприимный дом в Москве, чтобы сделать его более величественным и достойным памяти графини. Переработать проект было поручено Джакомо Кваренги. В настоящее время в этом здании располагается научно-исследовательский институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского». https://filarmonika.ru/news/praskovya-zhemchugova

Выходит, моя жизнь оказалась напрямую связанной с тем, что жила когда-то на свете светлая женщина – Параша Жемчугова.