Кто-то из по-настоящему значимых, цитируемых и великих когда-то сказал, что Солнце – это вечно не спящее око Бога…
А я вот думаю себе: но ведь когда не смотришь на него, на Солнце, в смысле, ибо на Бога-то смотреть невозможно, то всё равно же ведь светло в жизни, потому что свет, вне зависимости от того, хочет этого Солнце или нет, всё равно мир подлунный греет. И Солнце не гордится этим, так же, наверное, как Бог не думает даже гордиться тем, что он Бог, ибо… так получилось… сложилось, одним словом, когда ты есть просто, и твоё «есть» заметно и важно не только для тебя, но и для многих вокруг.
Мы вот с Лизкой, например, в Москве родились, на одной из красивейших набережных… на Кр… хотя, какая разница, на какой! Одним словом, из окна нашей с мамой комнаты виден был Кремль с его вечно ослепительной колокольней Ивана Великого.
И было это даже не совсем окно, а окно французское. Это когда (для тех, кто не знает, говорю) в комнате дверь балконная, а распахнёшь её, и там – микроскопический балкончик, на который встать в полную ступню, если у тебя больше чем тридцать восьмой размер, невозможно. Там – просто парапет, за которым сразу начинается Москва, жизнь, одним словом.
А с мамой, хотя для того, чтобы считаться семьёй, нужно как минимум иметь ещё и папу, жили мы вдвоём потому, что папа наш нас покинул, когда мне было три. Года, в смысле. И покинул не потому, что решил стать папой для кого-нибудь там ещё, а просто его зарезали в подъезде, когда он к нам с мамой с работы возвращался. А в этот день была везде по заводам, которых вокруг множество существовало в изобилии, заработная плата. Вот люди и набрались. Зарезал моего папу не преступник, а просто дядя Коля, который жил со своею женой Клавдией этажом ниже, и из окна его комнаты Иван Великий виден уже не был.
Вот он и решил, уменьшив сумму заработной своей платы посредством приобретения не очень качественных горячительных напитков почти на четверть, что папа мой, которого знал он с рождения, практически,- это новый возлюбленный той самой Клавки, что причиталась ему законной женой. Ну, и лишил, стал быть, моего папу жизни. Потом раскаялся, правда, но его всё равно посадили. В заточении он и скончался, осиротив единственную дочь свою и жену.
А дочерью того самого дяди Коли и Клавки (её, почему-то, все, и молодые и даже маленькие, звали Клавкой) Лизка и была. Ну, так вод Лизка эта самая, которая была почти на полгода старше меня к тому же, и решила, что она просто обязана взять надо мною, сиротой, опеку на всю оставшуюся жизнь, глубоко будучи уверенной в том, что и хоронить меня ей же придётся: а кому же ещё!
Вот, значит… потому мы с Лизкой и коренные, стал быть, москвичи…
Мамы наши против этого не возражали, а потому мы росли себе, росли и выросли.
Сначала квартиру дали Лизке с матерью ибо они были более несчастны и заслужены перед властью нашей страны: у тёть Клавки было две грамоты от горкома партии, и была она коммунисткой, то есть коммунистом.
Моя же мама была просто моею мамой, которая, когда умирала через много лет, то смотрела на меня чёрными-пречёрными глазами (лицо, наверное, было просто слишком бледное в этот момент было) и всё повторяла: «Сынок мой, сынок! Ты же совсем один остаёшься!! Только Лизка у тебя и есть!!!» По этой причине и получили мы свою двухкомнатную в новом районе несколько позже.
Женою моей (ни одной из трёх, между прочим) она так и не стала. Она просто всю жизнь заботилась обо мне, несмотря на то, что пережила двоих своих мужей, о которых тоже заботилась Троих своих детей она всегда тоже в чистоте и сытости блюла.
Когда умерла моя первая жена, Лизка её хоронила, потому что я сидел в это время в комнате, где были зашторены окна и платками прикрыты зеркала, и просто пил водку, глядя на стакан, прикрытый сверху кусочком ржаного хлеба.
А когда моя вторая жена решила, что при расставании вступит в битву со мною за мамины тридцать шесть квадратных метров, Лизка просто пришла к ней и сказала: «Попробуй тронь только…» И та убыла к себе в Кострому, на историческую родину, где ждали её двое детей, прижитых от двух предыдущим мужей.
С третьей моею женой Лизавета дружила по-настоящему. И даже учила её варить борщ, как когда-то варили его наши мамы, по-московски, с добавлением плавленого сырка (только чуть-чуть, чтоб незаметно было совсем сырного духа, а просто чтобы погуще был!)
И когда Таня (это так мою третью жену звали) влюбилась, то они с Елизаветой долго-долго на кухне сидели и разговаривали. Потом она, а не жена, вышла ко мне, села рядом, обняла за плечи, посидела рядом, помолчала, а потом и говорит человеческим таким голосом, каким только Лизка моя умела говорить: «Не держи ты её, отпусти. Не нужен ты ей, да и она тебе – тоже!..»
И – всё. Закончилось всё. Сразу. Без последствий и длинного периода «выздоровления».
А вчера старший сын её Саня позвонил мне и сказал, что мать его, ну, то есть, Лизка моя с собою покончила: напилась каких-то там таблеток и уснула. Совсем. Так, что и спасти её нельзя было: когда тело нашли, то она уже цепенеть начала.
Говорят, что если погаснет Солнце, то наша система очень быстро остынет и перестанет быть, хотя мы, те, кто его, Солнце это самое, переживёт, даже не поймём, что же на самом деле случилось, потому что не живём же мы, всё время задрав голову и глядя на Солнце…
|