Сан Ваныч «мужчином был завлекательным». Это он сам с собою острил так. И справедливости ради сказать нужно, что от истины далёк не был.
Такими бывают пейзажи за вагонным окном, микрорайоны в больших городах и люди. На первый взгляд вроде бы и ничего особенного, но вот приглядишься и понимаешь… как бы это поточнее… - мило, спокойно, надёжно. И всё под рукой.
Ну, сами посудите: мужику под пятьдесят, а он справный такой, не сказать, чтобы уж очень худой там или поджарый, но обуваться пузо пока не мешает. Среднего росточка, крепенький: не надутый тренажёрами и гантелями в спортзале атлет, а такой вот – мужской крепостью крепкий, с руками, с ногами сильными. С волосами на голове и по всему телу не богато, но и не лыс далеко.
Брови там, нос – это всё есть. И нормальное такое, не хуже, чем у людей. А вот глаза-а-а… Убойные такие глаза. И не сказать, чтобы там красивые или, скажем, умные, но вот - о п а с н ы е такие. Для женщин опасные особенно. Глянет на вас человек такими вот глазами, и пропали вы совсем, потому что рассказать ему про себя всё-всё хочется. А он слушает, понимает всё, молчит, но дальше и дальше зовёт вас в откровения всякие, иногда даже стыдные, такие, в которых и самому себе нечасто признаёшься.
А женщины, они ведь что? Им либо кого-то жалеть, либо чтобы их жалели. Сан Ваныч жалел, ещё как! И просил словно глазами этими самыми, чтобы и его приголубили и обогрели.
Через минуты, часы или дни любая из крепостей оказывалась поверженной и выбрасывала белый флаг.
И противник входил за заповедные ворота, по-хозяйски осматривая всё, что ему теперь по праву победителя принадлежит. И крепость с наслаждением подчинялась, стелилась перед ним в прахе собственного ничтожества, хоть победитель этот самый и не просил ничего сам.
- Мне ведь разносолов там всяких не надо: кусок мяса с гарниром, ну, и там салатик какой-нибудь, селёдочка. А под такую закуску и стопочку-две пропустить можно, - говаривал Сан Ваныч очередной своей жене как-нибудь за ужином.
И та начинала стараться. Очень. И всегда. И во всём. Потому что вот но-о-о-очью, когда спать ложились и свет гасили, он обнимал, сначала осторожно так, будто позволения спрашивая, потом всё крепче и настойчивее. А пото-о-о-ом… Потом начинались бред и горячка, марафон и неожиданные остановки для того, чтобы полюбоваться, горячее солнце и ледяная вода, россыпи драгоценным каменьев и… бесконечное ощущение счастья…
Надо признать, что Сан Ваныч со всеми своими женщинами был порядочен: каждую водил в загс и там оформлял с нею отношения. И на шее ни у одной из своих жён не сидел: всегда работал. Где и кем, теперь и не упомнишь. Работу он менял так же легко и без сожаления, как и жён.
И всякий раз, когда он уходил, его просили остаться. А жёны, так даже плакали, наполняясь пониманием того, что это уже не повторится.
Лариса, первая его жена, которая до Сан Ваныча уже успела побывать чьей-то женой, спрашивала его, что не так. И собиралась даже дочку свою трёхгодовалую отвезти к родителям, если Сан Ваныч не может найти с нею общего языка. А он слушал всё это, жалел Ларису и продолжал складывать вещи в чемодан.
Когда уходил от Светы, та, давясь слезами, сказала, что этот костюм и рубашки она ему покупала. И начала их из чемодана выхватывать. Сан Ваныч пожал плечами и сказал только: «Возьми, конечно, кому-то ещё пригодятся…» Чемодан застегнул и ушёл. Оборачиваться в дверях не стал даже.
Татьяна Сергевна была старше Ваныча лет, наверное, на пять и всегда стыдилась этого немножко. Когда время пришло и с нею расстаться, то она, не сдержавшись, кинулась даже на Саню драться, ну, то есть бить его. Он, конечно, отвечать не стал, только плечами пожал и молвил: «Бей, если тебе легче будет. Только потом ведь сама перед собою со стыда сгоришь…» Она на табуретку села (прощание происходило на кухне), сломалась как-то вся сразу и тоже плакать начала. Сан Ваныч по плечу её погладил и пошёл в очередной раз чемодан собирать.
Наташу, кажется, любил он по-настоящему. Она тоже любила. Всех. Не только Ваныча. Он знал об этом, но старался не думать. Однажды… тогда он работал экспедитором по сопровождению грузов на железной дороге, а потому часто отлучался на несколько дней в командировки… Так вот, однажды он вернулся почти на сутки раньше, чем должен был, своим ключом открыл двери, вошёл в дом и, почувствовав что-то недоброе, сразу проследовал в спальню. Наталья лежала там на руке крепко спавшего мужчины и, когда увидела Ваныча, прислонила указательный палец к губам, прося мужа, чтобы не будил человека и несколько раз махнула ладонью, повернув её на ребро, прося мужа удалиться, чтобы как-то разрулить пикантную ситуацию.
Ваныч вышел, конечно, и стал собирать чемодан. Когда был уже даже одет и обут, вновь заглянул в спальню, потряс в воздухе ключами и положил их на ночной столик. Наталья только слегка «кивнула… глазами» и спрятала нос в подмышке у продолжавшего сопеть возлюбленного.
В этот раз Ванычу идти, кроме как к матери, было не к кому. Вот к ней он и направился. Мать у него была старуха ещё крепкая, нервная и резкая. Когда открыла на звонок дверь и увидала на пороге сына, поняла всё и сразу. Только и молвила:
- Явился, утопив ещё один корабль?!. Не пират ты, а чёрт неохалюзный, весь в батю покойника.
Потом, посмотрев на Ваныча такими же внимательными как у сына глазами, добавила:
- Что ж, заходи. Я как раз мясо пожарила, кормить тебя стану.
И, уже удаляясь на кухню, через плечо крикнула:
- Только руки помой. Да и душ прими, чтобы смыть с себя всякое такое-эдакое.
Когда сын её послушался и всё исполнил, а потом сел за накрытый стол, старуха встала, извлекла из холодильника непочатую бутылку водки и вопросительно на Ваныча посмотрела. Он сначала плечами пожал, а потом коротко кивнул. Мать достала две стопки-лафитничка из настенного шкафчика, поставила их на стол. Сама открыла бутылку, налила содержимое в рюмки, чокнула сынову посуду и залпом выпила. Он же, проследив за всеми манипуляциями матери, выпил тоже.
Старуха, дождавшись, пока он опорожнит посуду и прикусит выпитое хлебом, молвила:
- Я ведь у Ивана тоже пятая была…
|