Казахстана впридачу.
Впрочем, особой ревностью Юрка не отличался, да и некогда было шибко ревновать: приходилось вкалывать в колхозе до седьмого пота, иначе с бондарским любимым своим ремеслом Некрасову пришлось бы расстаться: частников в те послевоенные годы особо не жаловали.
И вновь поднялся Некрасов. Вновь в его стайке заблеяли овцы, а по двору снова стала важно вышагивать сытая, ухоженная птица: куры и утки. Отрадно было наблюдать, как он ранним, росным утром по старательно выметенному двору расхаживает в черных сатиновых трусах, линялой майке и кирзовых сапогах на босу ногу и, разбрасывая желтые куски вчерашней пшенной каши, зычно созывает своих шумных питомцев.
- Цып, цып, цып, мать вашу. Бегом, кому сказано! Некогда мне тут с вами валандаться...
И словно понимая, что Юрка и в самом деле опаздывает, со всех ног к нему сбегается кудахчущая и крякающая живность. Но впереди всей этой пестрой громогласной ватаги, виляя задницей, важно шествует здоровый, откормленный гусак, слегка припадающий на правую лапу: тот самый, которого Некрасов, все эти годы иначе как Горе ты мое и не называл. Встав рядом с хозяином, о праву руку, гусак звонко шлепал по сырам от росы доскам черными перепончатыми лапами, брызгал на Юркины сапоги светло-зеленым пометом и, выгнув шею, важно оглядывал прожорливых птиц. Иногда, Горе ты мое, тревожно оглядывался, словно проверяя, а здесь ли Некрасов, но заметив его худощавую нелепую в своем облачении фигуру, вновь возвращался к прежнему занятию: гадить на хозяйские сапоги и следить за порядком.
Соседские бабы по первости после Любкиного ухода, ожидавшие если и не скорого самоубийства, то уж как минимум недельного Юркиного запоя, но не дождались болезные, Некрасов пил довольно редко, больше по праздникам. Он и на фронте-то свои законные граммы частенько отдавал однополчанам, а сейчас из за Любки? Вот глупости-то...
Не дождавшись ничего интересного для себя, соседки решили оженить Юрку: не век же ему в счастливых холостяках у женатых мужиков зависть вызывать. По началу, бабы подсовывали Некрасову невест из местных(девиц или молоденьких вдовствующих солдаток, после войны много их было), но когда ни на одной из них Юрка не остановил своего выбора, в дом к бондарю зачастили женщины из деревень отдаленных. Иные за двести километров приезжали. Придет такая очередная бабенка, дом разве что не вылижет: печку зубным порошком с синькой выкрасит, полы в избе ножом или осколком оконного стеклышка выскоблит, по полочкам да этажеркам кружевные салфетки разложит, а Некрасову хоть бы хны: смотрит на женщину ровно на пустое место. В глазах то ли скука смертная, то ли тоска бесконечная, то ли равнодушие жуткое. Глянет бабенка на Юрку в такую минуту, и тотчас же прочь, прочь из избы , словно кипятком ошпаренная.
Дольше всех в доме Некрасова задержалась Верка Шубина, приехавшая к нему из-под Копейска.
Как-то так получилось, что у Юрки работы в этот год навалилось валом: в колхозе на каждого мужика включая несовершеннолетних пацанят, наложили обязанность, заготовить для города по пятнадцать кубов колотых дров, и это не считая основных работ в поле и на ферме.
Даже про бочки пришлось на время забыть Некрасову — домой разве что не приползал от усталости: сапоги и то иной раз сил не было скинуть.
А тут Верка как раз и подсуетилась. Рано утром завтрак горячий с хлебушком домашним, да с собой на ферму туесок, рукой заботливой собранный. К вечеру ужин горячий под подушкой дожидается, картошечка какая-никакая, да селедочка под луком струганным.
Про баньку вовремя протопленную, скотину да птицу от души кормленую и говорить нечего: куры с утками, завидев Шубину, совсем с ума сходили, разве что по человечьи не разговаривали. Один лишь Горе ты мое признавать Верку не спешил, шипел на нее громко и зло, изгибая толстую, гибкую шею, топал и зыркал круглыми янтарными пуговицами глаз.
В ночь с девятое на десятое мая 1950 года, выпив с Некрасовым за великую победу, за тех кто не вернулся, за Юркиных однополчан, за товарища Сталина и еще пес знает за кого, Верка как-то запросто, словно невзначай, оказалась в одной с Юркой постели.
Что там было и как, мужик вспомнить не мог, хоть по утру и пытался, как проснулся значит, но сытный вкусный дух из кухни выдернул проголодавшего мужика из постели и скоренько сполоснув лицо под жестяным рукомойником, он, как был в чистом после бани исподнем, рубахе да кальсонах, сел за стол.
Верка, в нарядной, темно-зеленого панбархата душегрейке, пестром платке и темной юбке в мелкую ромашку, смущенная и от смущения румяная, выставила на стол чугун отварного картофеля, приправленного топленым сливочным маслом и резанным укропом и большую чугунную сковороду с жаренным мясом. Двухсотграммовый шкалик водки, рядом с тарелкой соленых валуев довершал картину.
- Ну ты Верка даешь.- Удовлетворенно хмыкнул Юрка и вилкой приподнял тяжелую крышку прикрывающую сковороду.
Вера гордо улыбнулась и присела напротив хозяина.
- Ты Юра бери, ешь прямо из сковороды. Так оно вкуснее... Да что с тобой!? Юра...
Некрасов привстал, рывком пододвинул к себе сковородку и дрожащей рукой, хищно блеснувшей вилкой перевернул обжаренную до хрусткой корочки гусиную ляжку.
- Что...Что это такое? Это что, гусак?
Лицо бондаря побелело до синевы: губы крупно дрожали, обнажив крепкие зубы.
- Ну да, гусак...- Верка тоже привстала и непонимающе уставилась на жаркое. - А что, слишком старый, жесткий разве?
- Так это что, Горе ты мое?- Ляжка плюхнулась в густой, светло-коричневый жир и раскаленными брызгами обожгла руки и лицо женщины.
- Ты...Ты...Ты сука, друга мово единственного под нож пустила!? Убью падаль!
Юрка рванул из за стола, метнулся к печке, где обычно стоял отточенный словно бритва топор — щепки для растопки рубить.
Истошно закричав, Верка спиной вывалилась в окно и под звон лопнувшего стекла, неловко словно большая лягушка плюхнулась в раскисшую от долгих весенних ливней глину. Вслед за ней в кровь раздирая руки попытался выцарапаться и долговязый Юрка.
Заметив мужика, женщина кинулась прочь и перескочив невысокий штакетник палисадника на неверных разъезжающихся ногах побежала от дома Некрасова.
- Ратуйте! Ратуйте люди добрые! Человека из-за паршивого гуся убивают! Ратуйте...
Падая в глубокие, наполненные рыжей, дождевой водой колеи по вдоль главной улицы Селезневки, Верка затравленно оглядывалась и на коленях уползала все дальше и дальше к пруду, за кусты сирени, уже закипевшие в ароматном своем цветении. А Юрка неожиданно быстро остынув, вытряхнул из волос стеклянные осколки, и, облизав распоротый палец, сплюнул кровью сквозь выбитое окно.
- Убегла небось, зассыха? Ну, беги, беги...
Некрасов вынул из рамы осколки остатки разбитого стекла и, прикрыв окно, сел к столу, поминать пернатого дружка.
