Человек-оркестр

НИКОЛАЙ БРЕДИХИН

ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР

Рассказ


    1

Динь-динь! Динь-динь-динь-динь!
Вы слышите, как звенит колокольчик? У меня их целая коллекция. Собственно, не только колокольчиков, а самых разных музыкальных игрушек и инструментов. Такое у меня хобби. К сожалению, я совсем лишен способностей к музыке, сколько ни пытался научиться играть на чем-нибудь, ничего не получалось. И вместе с тем, меня повергает в трепет гармония звуков.
Нет, я не меломан, многих композиторов не понимаю и не люблю, но часто я закрываю глаза и наслаждаюсь звуками, которые меня окружают. Попробуйте, и вы услышите настоящий концерт в сигналах автомашин, ревущей, стонущей сутолоке города. Я проникаю в эти звуки, постигаю ими окружающий мир. А какая бездна переливов, оттенков в человеческих голосах, разговорах! Не буду продолжать – я могу о любимом увлечении говорить часами.
Порой мне до боли бывает жаль, что нельзя запечатлеть некоторые, особенно поразившие мое воображение, звуки, а ведь все они неповторимы, один и тот же инструмент каждый раз звучит по-новому. Зависит это от обстановки, от того, кто играет, от моего и его настроения – от многого.
Я купил переносной магнитофон, иногда он мне помогает. Записываю шумы строек, колокольные перезвоны. И даже пытаюсь выразить себя этюдами: «Конвейер», «Колокола и птицы»...
Свою коллекцию я собираю с детства, но именно собирательством так и не заразился. Увлечение мое носит совсем иной характер. Мало у меня каких-либо уникальных вещей, но с каждой связаны дорогие воспоминания.
Однажды я узнал, что продается старинный клавесин. У меня накопились кое-какие деньги, и я загорелся. Хотя понятия не имел, зачем мне столь расточительное приобретение.
То, что я увидел, превзошло мои ожидания. Наверное, я всю жизнь искал его, этот клавесин. Он был черный, с серебряными инкрустациями, необыкновенно изящной формы. Хозяйка, Софья Васильевна – милая старушка, встретила меня приветливо, угостила чаем с вареньем. Мы проболтали до полуночи, я чуть было не забыл о цели своего прихода. Софья Васильевна сама мне о ней напомнила:
–  Я долго не решалась расстаться с этим инструментом, хотелось, чтобы он попал в хорошие руки. Но вам я верю. Берегите его. Обещаете?
Я не мог дождаться утра, отпросился с работы, и лишь тогда успокоился, когда клавесин воцарился посреди комнаты. Не было ему другого места, только посередине. Часами я на него любовался.
Лишь через пару недель я спохватился, что при покупке даже не поинтересовался, как клавесин играет. Да и играет ли вообще. С волнением я открыл крышку и дотронулся до клавиш.
После этого не мог уснуть всю ночь. Форма потеряла значение, остались только звуки невероятной глубины.
Я отдал бы полжизни за то, чтобы научиться играть на клавесине. Но даже за такой срок в лучшем случае удалось бы обучить меня нескольким простеньким пьескам. А игра в моем понимании – не ноты, а возможность жить и познавать музыкой.
Потом я нашел настройщика, он был к тому же неплохой музыкант. Но его игра не доставила мне удовольствия. В конце концов, клавесин настолько меня измучил, что я, несомненно, продал бы его, если бы смог без него обходиться дальше. Но он как бы разделил мою жизнь надвое.
Жгучее желание услышать, как клавесин поет в полный голос, не оставляло меня. Долго я думал, как это желание осуществить и решил поместить в газете объявление: «Кто хочет поиграть на клавесине, обращаться по адресу: улица Ручейная, дом 18».
В редакции на меня посмотрели как на сумасшедшего:
–  Вы что, шутите? Над нами весь город будет смеяться.
Недели три я уговаривал завотделом, смертельно ему надоел, и, в конце концов, он все-таки вынужден был сдаться:
–  Ладно, но только изменим текст. Например: «Старинный клавесин смотреть по адресу...». Вас такой вариант устраивает?
–  Вполне!
Можете себе представить, как я был счастлив. Хотя понятия не имел, зачем мне понадобилось давать столь несуразное объявление, ведь расставаться с клавесином я не собирался.
Нелегко, конечно, было объяснять это многочисленным посетителям, поток которых не заставил себя долго ждать. Особенно допекали меня коллекционеры. С удивлением я узнал, что далеко не одинок в своем увлечении. Хотя звуки никого не интересовали, только вещи.
Некоторые заглядывали просто из любопытства, бесцеремонно копались в моих книгах, справлялись, не хочу ли я продать дом, и даже что-то навязывали купить.
Так продолжалось около месяца. Пока не образовался постоянный круг людей, которые приходили не от скуки и не «по делу», а для того, чтобы побыть вместе. Очень милые люди, я искренне к ним привязался.
Обжился быстро мой дом, часто пугавший меня пустотой и одиночеством. Женщины хлопотали на кухне, до самого глубокого вечера не умолкали смех, разговоры.

2

Многие пробовали играть на клавесине, но он никому не давался. Всякий раз звучал бедно или наоборот – резал слух... До тех пор, пока не появился Женя Агарков. Он только провел пальцами по клавишам, и все вокруг смолкло. Женька никогда не играл что-нибудь определенное, как никогда не играл одно и то же. О чем он играл, тоже непонятно, но плескалась жизнь в каждом звуке его бесчисленных импровизаций. Я с ума сходил от его музыки, да и не я один – все мы слушали как завороженные. Наконец я понял, для чего мне мое нелепое объявление понадобилось – для того, чтобы хоть раз в жизни такую музыку услышать.
– Играйте со мною, я не люблю играть один, – сказал нам Женька еще в первый вечер, но мы его слова не восприняли всерьез.
Среди нас практически не было музыкантов, и кощунством казалось нарушить волшебство голоса клавесина. Агарков больше нас не уговаривал, он терпеливо ждал, когда к нему кто-нибудь присоединится.
Я первым не выдержал, взял в руки свой любимый колокольчик. Динь-динь! Динь-динь-динь! Все вздрогнули – такая была музыка. Женька благодарно и ободряюще мне улыбнулся. Несмело я попытался поговорить с ним на языке звуков, и был ошеломлен радостью общения. Сразу позабыл обо всем на свете. В том числе – нравятся ли другим мои потуги, не мешаю ли я им слушать Агаркова. А когда очнулся, то услышал маракасы, бубен, флейту, детский кларнет, губную гармошку и даже балалайку. Наверное, получилась страшная какофония, мы в глаза друг другу боялись смотреть после такого концерта, но вместе с тем были совершенно потрясены. А один раз попробовав, уже не могли удержаться от искушения.
Обычно наши концерты возникали после долгих бесед. Мы набирали высоту, и руки сами тянулись к какому-нибудь инструменту. Вероятно, наступали  такие минуты в нашем общении, когда слова больше не в силах были выразить обуревавшие нас чувства. И вот в форме звуков мы хотели поднять из глубины самое сокровенное, самое достоверное.
Однако какими неискренними были вначале эти звуки! Они безжалостно нас обнажали, и мы, стыдясь своей наготы, пытались маскировать ее покровами лжи. Многие сбежали, не выдержав ужасающей откровенности наших отношений. Но с их уходом остальным стало гораздо легче. Нас осталось десятка полтора постоянного состава. Иногда и нас охватывало отчаяние, и хотелось бросить столь бесполезное занятие. Однако бледным и пустым казался окружающий мир, если вычеркнуть из него царство звуков.
Потом вроде бы начало что-то получаться. Благодаря, конечно, Агаркову. Если какой-нибудь человек раскрывается перед тобой, тебя и самого тянет на откровенность. Мы попытались сначала с Женькой разговаривать, и уже через него продолжать наше общение. И все тут же встало на свои места. У каждого подобрались любимые инструменты, партии. И мы больше ничего не боялись, ничего не стеснялись. И во многой наготе мы научились находить прекрасное. Ведь не от обнаженности основная фальшь происходила, а от трусости и слепоты.
Но это была только очередная ступенька на нашем бесконечном пути. Вскоре мы обнаружили, что снова зашли в тупик: играя на клавесин, мы становились оркестром, пытаясь заговорить друг с другом – всякий раз сбивались. Момент был критический, если бы мы не преодолели его, нам, несомненно, пришлось бы расстаться.
Лишь спустя некоторое время мы поняли свою ошибку: нельзя друг под друга подстраиваться. Это зачеркивало все, уже нами найденное. И тогда мы заговорили вместе, в полный голос. Почти разом, и смолкли. Будто выдохлись. Но тутти прозвучало прекрасно.
И, наконец, нашли оптимальную форму – форму разговора. То разбивались, то объединялись в ансамбле. Все мы были солистами, заведомо плохо звучал любой род аккомпанемента. На то, чтобы поддакивать, совсем не оставалось времени. Только рассказывать и отвечать. Причем отвечать не одному кому-то, а реагировать на каждый звук. Пусть даже молчанием, но откликаться.
Вначале мы воспринимали наши концерты как шутку, однако, в конце концов, стали относиться к ним с величайшей серьезностью.

   3

Я долго смотрел на своих друзей как на единый ансамбль, никого особо не выделяя. Но впоследствии такая безликость стала угнетать меня, и я начал присматриваться к каждому из оркестрантов. Оказалось, что все мы настолько несхожие люди, что просто удивительно, как нам удавалось друг друга понимать.
Двое влюбленных, Варя и Олег, они почти не принимали участия в общих разговорах, да и в оркестре упрямо вели свою партию. Любовь, любовь... И ничего больше. Все через любовь. Но никогда ни их присутствие, ни  их музыка никого не раздражали. Наоборот, мы что-то невосполнимо потеряли бы, не будь с нами Вари и Олега. Что именно? Я мог бы выразить вам это в звуках охотничьего рожка или маракасов, но на словах даже не стану пытаться. Пусть не наши добро, любовь, счастье вокруг, но ведь чем больше их, тем нам теплее?
Но вот почему они к нам приходили? Обычно влюбленным интереснее побыть наедине. Однако они приходили каждый вечер. Вероятно, мы стали необходимым условием их любви и благодаря нам они лучше понимали друг друга. Я восхищался ими и завидовал.
Да, завидовал. Я не оговорился. Потому что, когда Валентина пришла в первый раз, колокольчиком дрогнуло мое сердце. Динь-динь! И еще: динь-динь-динь! А потом фаготом и несколько раз в кастаньетах, и много раз пастушеской свирелью.
Я ведь тоже часто вел одну и ту же тему. Тему неразделенной любви. И многие понимали меня, сочувствовали, утешали. Многие, но только не она, Валентина. Она никого не видела и не слышала, кроме Алеши.
Я не хочу говорить об этом человеке плохо, но он всегда казался мне запрятанным под какой-то уродливой скорлупой. Что он прикрывал своими плоскими шуточками, болезненной несдержанностью? Ранимую душу? Но он всегда играл отвратительно и раздражал нас. В потугах на оригинальность кидался из одной крайности в другую: сегодня брался за ложки, завтра за бубен, послезавтра за клаксон. Ему очень хотелось выделиться, утвердить себя, но жалкими выглядели его попытки. А как же он издевался над Валентиной! Передразнивал ее, доводил до слез. Я прощал ему многие недостатки, но только не этот. Почему он так к ней относился? Я  никак не мог разобраться в его чувствах. Не верю, что он не любил ее. Просто любовь его была такая же, как и он сам: изломанная, капризная. Валентина очень страдала, но все равно любила Алешу и не уставала смотреть на него восхищенными