Подарок для иуды

 
1
Марыся глядела в окно. Солнце не спеша просыпалось за несбросившими с себя пока ночной сумрак деревьями, но сквозь трепыхавшиеся под летним ветром листья уже просачивало в мир розоватую позолоту. Безлюдная улица дремала, ещё не разбуженная первыми дворниками. На детской площадке хозяйничали голуби, собирая крошки печенек и пряников, оставленные вчера детворой.
Привыкла ли Марыся за пару лет к этому городку? Наверное, да. Здесь придётся доживать свой век. Семьдесят пять – возраст, когда уже одной посреди леса жить тяжеловато. Только никак не отвыкнет вставать ни свет ни заря. И хозяйства нет, и печь топить не надо, и живность справлять не требуется. Живности-то и в лесу уже последние пару лет не было: курята повывелись, коза Моська пропала от старости. Осенью в последний год котёнок прибился, не знамо, как в лес попал. Чёрный с рыжими глазёнками, как печной уголёк с искрами. Так и прозвала его Марыся Угольком.
Воспоминания накатили горькой волной.
С первого класса дразнили Марыську в школе «ведьминской внучкой», а постарше, кроме как «ведьма», и имени не было. Бабка – ведьма. Она – тоже ведьма. Не обижалась. А мать – не ведьма – через поколение дар даётся в их роду. Сгинула мать где-то посерёдке России, бросив новорожденную Марыську бабке. Вырастила бабка, выучила, ведьмой-знахаркой Марысю сделала.
Восемь классов закончила Марыся, а дальше с бабкой и ведовствовала. Деревня недалеко была, километрах в десяти, оттуда и приходили к бабке просящие: то корову заблудшую найти, то испорченного кого подлечить, от бесплодия избавить, да венец безбрачия снять. Бабка и повитухой знатной была: в самых тяжёлых родах и мамку и дитё к жизни вытаскивала. Внучку всему научила.
К тридцати годам стала бабка Марысю в город гнать, мол, иди мужика ищи, дочь рожай. Не будет дочки – не будет внучки – дар прервётся – род угаснет. А Марыся всё отшучивалась – рано, мол.
Как-то издалека к бабке приехали два мужика на военном уазике. Один всё на Марысю поглядывал. А Марыся красавица была: кровь с молоком, коса чёрная до пояса, глазищи синие. Бабка мужиков на ночь специально оставила. Одного в избу спать пустила, а второму, что на Марыську заглядывался, в сарае постелила на сене, а ночью внучку к нему спровадила. Так вот через девять месяцев Оксанка появилась на свет.
Бабка недолго после рождения правнучки прожила, оставив Марысю с дочкой на хозяйстве. Огород был, скотинка плодилась, даже коровка была. Лес грибами-ягодами кормил. Деревенька близлежащая чахла, но пока жила и справно приносила нехитрый доход продуктами, материей, обувками, игрушками для малой Ксюшки. Жили – не тужили.
В семь лет дочку в школу определила, тогда уже школа только до восьмого класса была в деревушке, да и школьников раз-два и обчёлся. Бегала Оксанка в школу через лес, как когда-то Марыська. Не боялась за Ксюху – кто тронет дочь ведьмы.
Перестройка первые беды принесла. Школа закрылась, до ближайшего городка сорок километров, дочь не отпустила. За восьмой класс сдавала только экзамены, полгода дома готовилась. Зато посетителей прибавилось в разы. Откуда только не ехали, кое-кто и деньги вёз. Копила Марыся, в чулок складывала. Подумывала к городку ближе переехать, дочь доучить, в люди вывести.
А осенью комиссия из города нагрянула. На больших машинах прямо к избушке доехали. Ходили, ругались, родительских прав лишить хотели, налоги заплатить требовали, дочь отобрать грозились. А один лысый мужик, лет сорока, сально так на Ксюху поглядывал и всё приговаривал, что забирать девку прямо сейчас надо. Зыркнула Маруська на него по-ведьмински, а ему хоть бы хны.
С комиссией председатель бывший приехал, он в районном городке окопался, колхоз-то долго жить приказал.
– Марыся Михайловна, дочка учиться должна. Надо в интернат её. Будете противиться – лишат прав, насильно заберут. И с налогами решайте. Оформляйте патент, налоги платите.
– Так денег не беру, али председатель не знаешь? Тебе ль не знать! Хошь, продуктов отсыплю? Задарма с недельку пожрёте.
– Не язви, Марыся! Не председатель я уже. Мэр. Депутат. Уважаемый человек. А ты, как была неотёсанной грубиянкой, так и осталась, да и шарлатанка, поговаривают.
– Шарлатанка? Не председатель ты – предатель! Иуда! Дочка твоя не родилась бы, кабы не я! Да и жинку давно бы черви в гробу сожрали. Христом Богом прошу, отстань от нас!
– Я – коммунист, Марыся, в Бога не верую. А ты – ведьма! Нам с тобой Бог – не указ!
– Убирайся с глаз, иуда! И этих с собой забирай!
А через неделю лысый с милицией приехал дочь у Марыси отбирать. Ксюха в слёзы. А Марыська глаза дочери фартуком утёрла.
– Иди, собирайся. – Марыся развернулась, руки в боки упёрла, глянула зло на прибывших, у некоторых аж холодок по спине прошёл. – А забирайте! И то, правда, девке учиться надо. – И вышедшей с рюкзачком дочери. – Отучишься – вернёшься, на каникулы приедешь, я приеду. Не плачь. Через три года восемнадцать – там уже никто не указ.
Обняла Марыся дочь, порошком колдовским на неё дунула, слова заветные шепнула: «Кто с дурным подойдёт – в пекло разом уйдёт!» и отправила в новую жизнь.
Лысый-то, говорили, только до города и доехать успел – кондратий хватил, Богу душу сразу отдал.
Оксана школу закончила, вернулась в лес. А Марыся её дальше учиться отправила:
– Учись, дочка! Замуж иди. Внучку мне рожай. Ты дару не наследница. Чему научила тебя – в жизни пригодится. А большой силы в тебе нет. Внучка мне ученицей будет.
Дочка в институт поступила, замуж вышла, в городке районом жить стала. А Марыся одна в лесу осталась. Дочь часто приезжала. Родила Танюшку – сразу к матери привезла. Обряд в баньке провели – все ведьминские метки наружу у девочки вылезли.
– Знатная ведунья вырастет! Береги, Ксюша, дочку. На лето ко мне вози – учить сызмальства буду.
Так и прошли следующие тринадцать лет. А в последнюю зиму чуть не умерла Марыся. Утром встала печь топить, встала, да и упала сразу, ноги отказали. Уголёк о ноги трётся, блажит, а она и двинуться не может. Так бы и замёрзли, да зять приехал, от дороги по лесу на лыжах двенадцать километров напрямую шёл. Печь затопил, на кровать уложил, чаем напоил.
– Не зря мои спозаранку верещали, сюда отправили. Так что, маманя, поедем к нам в город.
– Да хорошо всё, Сашок. Вон уже ножки ходить начали. Оклемаюсь.
– Нет! – Отрезал зять. – Я на санках вас до машины дотащу. Собирайтесь.
Так и вёз Марысю до дороги на старых санях, на коих зимой раньше хворост возили. Поклажи у Марыси собрался-то всего один узелок: носки Танюшке, чуть травок да корешков, и Уголёк ещё.
Подъехали к подъезду, вышла Марыся из машины, вслед за зятем идёт в длинной чёрной юбке до пят, в тулупе волчьем, старостью и молью поеденном, а на лавке, старушечья братия языками чешет, даром, что на улице минус двадцать – им хоть бы хны, зашушукались сразу, да у Марыси слух-то отличный.
– Поди, Оксаны-прокурорши мамаша? Говорят, ведьма.
– Тшшш, болезная, Оксану Геннадьевну не трожь, себе дороже.
До весны Марыся болела, потом крепко на ноги встала. Домой засобиралась, да Оксана не пустила.
– Всё, мама, наведьмовалась! Избушка наша развалится скоро. Хочешь, здесь Таню учи. Хочешь, гадай, хочешь, принимай кого. Но здесь! Хочешь, иди на лавке с бабками судачь. В лес не пущу!
Разве с прокуроршей поспоришь. Пенсию Марысе выхлопотали, одежду новую городскую справили, в театр в область возят. К бабкам не ходит на лавку – нелюдимая Марыся. Так два года в каменных стенах и кукует. Душа лес требует, а здесь только деревца чахлые за окном. Одна отдушина в жизни – внучка.
2
– Опять, мама, рано встала?
– Привычка, Ксюш. Не отвыкну никак.
– Тогда чаи гонять будем!
Скоро и Танюшка с Сашком проснулись. Зять с Оксаной на работу уехали, а Марыся с внучкой дома остались. «Благодать Танюше – каникулы. – Ласково глядит на внучку Марыся. – Танька умненькая, на лету всё схватывает. Толковой ведьмой будет, знатной. В жизни всё пригодится!»
Звонок в дверь прервал очередную быличку – урок для внучки. Танюшка понеслась дверь открывать. «Подруги, видать пришли». – С лёгким сожалением подумала Марыся.
– Баб, там дядька какой-то старый тебя спрашивает.
– Зови!
Председателя годы не пощадили: постарел, поседел, сморщился. Маруся усмехнулась:
– Не орёл! С чем пожаловал, председатель-предатель?
– Спасай, Марыся! Одна надежда на тебя. Внучка умирает. Говорят, из области вертолёт не успеет. Кровотечение. Ребёнок поперёк, вроде задохнулся уже.
– А ты меня спас, когда у меня дочь отбирали? Али не думал тогда, что пригожусь ещё, а я просила.
Старик бухнулся на колени.
– Христом Богом прошу!
– Коммуняка в Бога верить начал?! Так иди к Богу, в церковь иди! А я – ведьма, мне Бог – не указ!
– Умрёт же внучка, Марыська! – Взвыл старик.
– Баб! – Танюшка дёрнула за рукав. – Мы же ведьмы! Давай пойдём! И мне покажешь, что там к чему.
– Ну, если только тебе. Только нет у меня ничего, ни трав, ни настоек, руки только.
3
В палате две молоденькие акушерки стояли около кровати, где лежала бледная, с синевой под закрытыми глазами, женщина.
– Что ж вы, врачи, ничего не делаете?
– Так резать надо. В область надо. Не жиличка она. Час от силы протянет. Вертолёт не успеет. У нас хирургии тут нет. Дитёнок-то умер уже точно. – Затараторили наперебой акушерки.
– А ну, вон все! Таз горячей воды и простыню мне. Танька, хватай за ноги, на пол её живо!
Принесли. Девчонка выглянула, забрала простыню и таз с водой, дверь перед носом захлопнула.
В коридоре под дверью палаты на полу, уткнувшись лицом в колени, сидел старик и беззвучно плакал. Внучка – всё, что осталось у него в жизни. Жена с дочерью и зятем десять лет назад погибли в аварии.
Где-то еле слышно тикали часы, отмеряя чью-то жизнь. Прошло минут сорок. Из-за двери не было пока ни единого звука. И вдруг мёртвую тишину прорезал резкий недовольный детский крик. Председатель вскочил и заглянул в палату. Улыбающаяся Танька держала в тазике орущего младенца. На кровати, полулежала его внучка и широко распахнутыми перепуганными живыми глазами смотрела на деда.
– С правнуком тебя, иуда. – Устало произнесла Марыся и улыбнулась.
С небес раздался оглушительный гул – спускался медицинский вертолёт.