На улице хлестал ливень. Мощными упругими струями с шумом и плеском колотил землю.
Аксинья пекла пироги с молодой крапивой и крошкой разведённого сахарина. Сахарку-то давно не видали. Дети притихли на печке в ожидании лакомства, во все глаза наблюдая за матерью. Вчера Аксинье выдали пайку муки, а в тесто всё равно отрубей кинула. Война вроде кончилась, но до нового урожая далеко.
Пришедшую утром золовку застал ливень, так и оставив её в гостях у Аксиньи почти до обеда. Майские дожди сильные, но быстрые. А нынешний лил как из ведра уже третий час.
– Эх, Шурка, Михаила-то мово нету! Не знаю ужо, то ли ждать, то ли поминать. – Аксинья стряхнула руки и присела на лавку ждать, пока подойдут пироги.
– Типун тебе! Ждать! Вона после похоронки домой вертаются! А у нас ни похоронки, ни пропажи.
– Так полтора годочка писем-то немае, Шурка!
– Да мало ли почты потерялось?! Война! Сама кумекай!
– Пять годочков, почитай, Мишеньки нету, а мне гармошка его до сих пор чудится. – Аксинья подхватилась, поставила в печь пироги, заново присела на лавку, смахнула краешком фартука непрошеную слезу. – Прям перед глазами стоит: идёт по деревне мой Мишенька, пританцовывает, фуражка набекрень, гармошка заливается. Вот и сейчас слышу!
– Ой! Да ну тебя, Аська! Я тоже слышу! Вроде ливень шпарит, а вроде гармошка играет! Слушай!
– Кому в таку дождину играть-то на улице? Блазнится нам с тобой,
Шура. Да и гармонистов нет боле.
Шура. Да и гармонистов нет боле.
– Аська! Точно играет! Наяривает! Бежим! Поглядим кто!
Недобро встретила солдата родная земля. Лило как из ведра, дороги порасквасило. Пока сосняком напрямки шёл было ещё терпимо, а вышел на просёлок и утонул сразу в глине. Тут с ногами-то пройти тяжко, а уж если вместо одной ноги деревяшка, так и вообще никак. Вроде вот она – деревня родная! Три дома пройти – и дома! Но глина намертво вцепилась в деревянную ногу – не пускает домой солдата. Кое-как из-под плащ-палатки сдёрнул со спины гармонь, прикрыл от дождя чуток полами да растянул меха, авось, услышит кто, на помощь придёт. Заиграла гармонь. Заплясали струи под музыку ещё пуще. Нет, не услышат, уж больно ливень шумливый.
Льёт дождь, играет солдат, поёт гармонь, заливается. Видит боец две фигурки по дороге идут, поскальзываются, держатся друг за дружку. И близко уже, да не может понять солдат, кто такие. Худенькие, видать пацанки молоденькие за пять лет наросли. Ну, хоть кто-то! Пошлю, думает солдат, за подмогой, а то совсем глина всосала.
Так вернулся домой с войны мой прадед. Без ноги, без глаза, были и другие ранения. Прабабушка встретила своего мужа одна из немногих в деревне. Остальные мужики сгинули в Великой войне.
А в колхозе одни бабы: и пашут, и сеют, и коров доят, и свиней кормят. Два мужика всего: председатель – инвалид гражданской войны со скрюченными ногами и конюх – дед – сто лет в обед, да ещё с десяток пацанят-подростков.
Пришёл Михаил на следующий день, как вернулся, к председателю.
– Ну, Ефим Кузьмич, давай трактор. Сеять пора. Дождь прошёл. Пока технику обихожу, земля просохнет.
– Куда тебе трактор безногому, Михаил?
– Как куда? Куда трактористу трактор? Пахать землю, Кузьмич!
К деревяшке своей Михаил старый башмак верёвками приварганил – так и правил железным конём.
Весёлый мужик был мой прадед, работящий! Вроде наработается вусмерть, да и раны былые заноют, а вон, гляди-ка, сполоснулся водицей студёной да с гармошкой на улицу. Заливается гармонь. Аксинья рядком с мужем в новом платке сидит, песни поёт. Молодёжь пляшет. Весело. Врага одолели! Отсеялись! Веселись, народ!
Внуков, жаль, не дождался Михаил. Тихо ушёл во сне после баньки в начале пятидесятых. Говорят, осколок в нём был, блуждающий, до сердца дошёл…
Остались после прадеда три медали в красной тряпице, гармошка да несколько фотоснимков. Одна фотокарточка больно примечательная: молодой парень в фуражке набекрень, с ромашкой за ухом и с растянутой гармошкой в руках улыбается во все тридцать два зуба.
Любил жизнь прадедушка, радовался каждому её мгновению. Пусть и на том свете будет тебе весело, дорогой мой человек!