Ю. ТАБАЧНИКОВ
Литературная адаптация воспоминаний Льва Кричевского.
Архивариус памяти
…………………………………………………………………………………………………………………….
Сны, это не мемуары с чёткой последовательностью событий, где события и факты, встречи с великими и не очень людьми эпохи занимают строгую очерёдность. Картинки памяти, словно кинохроника времени, порой непоследовательно выхватывает события, лица, казалось, давно исчезнувшие во времени. И, даже исчезнувшие запахи сохранённые, где=то глубоко в подсознании составляют единое целое с тем, что составляет то, их чего складывается наша личность. Случай? Закономерность? Как знать, исходя возможно из нашей веры или безверия. А возможно и чего=то иного, чему нет объяснения и видимого рационализма. Главное, что память, это записанная кинохроника событий, людей, чувств из которых слагается одно слово =жизнь.
Небольшой домик в живописном поселении в древней библейской Самарии. В комнате, среди картин, документов и массы фотографий сама память, кажется, обрела свой долгожданный приют. Ведь она, несмотря на всю боль утрат, высший дар человеку. Она бывает фрагментальной, а иногда такой яркой, что кажется не прошло долгих лет и встреч, которые щедро дарила судьба. С замечательными людьми эпохи, многие из которых в силу тех или иных обстоятельств оказались членами его большой семьи. Знаковыми именами своего времени. Даже их голоса или, как исходящее тепло ладони Переца Маркиша, классика еврейской литературы, с которым он шёл ребёнком по аллее парка в последние предвоенные, не сулившие ещё не страшных надвигающихся событий, ни войны и не понимания репрессий, ворвавшихся и в его семью, годы. Счастливое время непонимания, где нет ни лагерей, ни расстрелов. Это придёт позже, а пока…тепло ладони и не ускользающая память. Возраст, набирая горечь воспоминаний, оставляет светлое, не дающее стареть воспоминание. Все приходят по тропе памяти. Ильф, Якир, Лазебниковы, Эзер Вейцман. Писатели и служащие, первопроходцы халуцим из далёкой Палестины. Такие разные, все пересеклись, все вошли в его судьбу. И приходят к нему пусть лишь неспокойных южных снах.
Кисловодск. Маленький домик их дачи. Запах, такой неуловимо знакомый и… война. Отец, срочно вызванный на краткосрочные военные курсы. Срочные сборы и отъезд с ним в Орджоникидзе на узловую станцию. Гомон и суета ещё не осознавшей полностью толпы курортников. Вот и всё. Оборвалось то тёплое, что связывало с отцом. Трое суток на платформе переполненного вокзала. Шум и гам, прибывающие первые составы с раненными и искорёженной техникой. Где=то в далеко, гул обстрелов. Эпизоды, эпизоды памяти. И… чудо, которое вопреки всему происходит, особенно в моменты тяжёлых испытаний.
Переполненные поезда, штурмующие вагоны толпы отчаявшихся людей, казалось, не давали надежды измученным, ожидающим спасения на выезд. И вот, =он отчётливо помнит крик мамы; =Гриша!
На ступеньках подходящего паровоза стоял лучший друг отца. Один из руководителей этого состава. Чудо и то, что он услышал мамин отчаянный крик в сумятице и хаосе царившей вокруг. Судьба. Ну, как не верить в неё? Отчётливо вспоминается шпала на красной петлице его гимнастёрки, а вот лицо…скрылось в закоулках капризной памяти. Дядя Гриша нашёл для них место в переполненном составе. И вот всплыло перед взором лицо бойца, что=то усердно исполняющего на губной, возможно трофейной гармонике. =Ничего, пробьёмся, малёк, = казалось, донеслось из далека. -Боец подмигнул и исчез, где= то в дали. А через три мучительных дня они всё же оказались дома. В Баку. Я вижу. Как измученная мама достаёт ключ из сумочки, и мы переступаем порог. Порог иной, не похожей на прежнюю жизнь. Сны, они такие порой яркие и такие не постоянные в своей прихоти. Не уходите и этой душной ночью. Побудьте со мной немного. И они, словно услышав, перенесли в иные, полу забытые картинки прошлого.
А время бежит несмотря на трагедию. Детство и юность остаются лучшими нашими воспоминаниями, оттесняя всё незначительное возможно. Ведь детство есть детство несмотря ни на что. Память мудрее нас и, возможно, милосерднее нас самих.
Южный город, который благодаря своему «нужному» для врага расположению нефтяных промыслов не бомбили. Мама работала, отцы у многих были на фронте. А у иных и погибли. Война. Так однажды и мы получили извещение о гибели отца на «Сапун горе», легендарного Севастополя. Увы, таких семей становилось всё больше. С хлебом так же возникали проблемы, зато обилие овощей и чёрной икры, тогда было в избытке. Такой вот парадокс военных лет города. Да и как узнал после, отношение к детям из семей репрессированных, а такие среди нас были, оказалось иным. Чем во многих иных городах. Насколько не изменяет память, и в моём классе были такие. Но никакой разницы наши мудрые, всё понимающие учителя старались не показывать. А ведь и в моей семье не обошлось без этой страшной страницы нашей общей истории, которую вряд ли, когда ни будь перелистает время.
Мы = крепостные. Наш дом, в народе называли крепостью. Вернее, за старинными крепостными стенами, своими окнами он смотрел на тёплое заманчивое море. В своё время отец, как ответственный работник республиканского уровня, получил в нём квартиру. Нас, детей этого дома, можно, как в шутку говорили причислять к «кремлёвским детям» по статусу проживания. Хотя, этот так называемый статус был более чем условным. В нём жили семьи и ответственных, и не очень работников столицы республики. Но это не очень сказывалось на наше военное и послевоенное детство. Хотя, многие товарищи того времени стали заметными людьми в будущем. Но сон, тасуя их лица возвращал опять в прошлое, без намёка на будущее. Детство самоценно тем, что оно детство.
Школа, прекрасные педагоги, не делающие различия между нами. Детьми «врагов народа» и остальными, пока не причисленными к этому зловещему клану. Нашу школу в городе называли спортивной. Из=за учителя физкультуры Юрфельда, бог знает как попавшего в наши южные края скандинава, пытающегося укрепить не только наше тело, но и душу. Научившего не пасовать перед жизнью с её неожиданными и не всегда простыми кульбитами. И, возможно именно благодаря ему, это помогло многим из нас пройти сложные этапы подстерегающие на дорогах судьбы. Вот и сон не обошёл стороной его облик. Улочки, закоулки родного Баку, казалось неведомой силой ворвались в далёкий израильский сон. Так явно воскресли запахи, казалось, ушедшие навсегда улиц, воздуха, моря. Спасибо вам, мои сны.
А время летит почти так же, как сменяемые картинки сна. Закончилась война, начались иные беды. Вновь вспыхнули репрессии. Аресты и расстрелы видных деятелей искусства и культуры, разгром деятелей еврейского антифашистского комитета. Среди них подошла очередь и классика еврейской литературы Переца Маркиша, тепло ладони которого ощущаю и теперь. Но его сына Давида успели отправить к нам, бакинским родственникам. И, как=то утром мы, погодки, встретились в нашей бакинской квартире.
Вижу эту встречу. Передо мной стоял свободный, где=то самоуверенный московский подросток четырнадцати лет. Первым делом он протянул мне брезентовый чехол с ножом с обезоруживающей улыбкой; -Спрячь получше, а то ещё теракт припишут. Без расспросов я спрятал этот нож на верху огромного платяного шкафа под большой, сложенной географической картой. Мой, почти шестнадцатилетний опыт научил не задавать лишних вопросов. Так началась наша дружба. Давид что=то говорил мне, но картинки памяти уже уносились дальше.
Наш добрый дядя Натан дал Давиду целых сто рублей. О, это немалые деньги, особенно для нас.
=Пойдём в ресторан, = заявил Давид. =Какой тут лучший?
По ресторанам я естественно не ходил, но по городу шёл слух, что…=Интурист, =твёрдо ответил я.
И вот мы с гордым нахальством скрывая неуверенность переступаем холл Интуриста.
=Куда вам, молодые люди?
=В ресторан, не смутившись отвечает Давид. = В лифте, на второй этаж.
И вот мы на лифте оказались на втором этаже. Юности без лёгкого авантюризма почти не бывает.
Помпезный, как из фильмов мэтр отель торжественно проводит нас во как я понял потом, этот злачный, но пока почти пустой зал. Усаживает за столик. Чудо? Но, как я понял потом, он принял нас за подгулявших детей кого=то из постояльцев, ведь мои ровесники из города, причём столь самоуверенные тут, в этом привилегированном мире не появлялись.
Кажется, звучала музыка. В этом ресторане был весьма неплохой джаз. По крайней мере, в этом сне он звучит. Официантка принесла карту заказа. Мы решили гулять. Сначала заказали в фирменной четырёхугольной салатнице, можно сказать на всю семью салат «Оливье» и всего по две порции. Шашлык, кебаб и… блюда выстраивались в почётном списке в блокноте серьёзно записывающей официантки от двух, впрочем, довольно симпатичных мальчишек, отправилась за заказом. Такого больше не случалось ни в моей после, ни тем более в военные годы жизни. Но после, уже повзрослев и подружившись с моей первой в жизни официанткой, бывшей до этого помощником режиссёра в местном ТЮЗе, иногда заходил туда поесть, пообщаться и послушать не запрещённый пока джаз. Видимо именно этот джаз посылает в этот сон мне память. А официантка спросила однажды. -Помнишь ты в первый раз пришёл с таким симпатичным мальчиком? Конечно, это Давид Маркиш. Теперь известный переводчик и литератор, а что?
=Да, смутилась официантка, =мы с коллегами наблюдали за вами.
=Зачем?
=Всем было интересно, сможете ли вы всё это осилить. =Она рассмеялась, = И ведь да, всё сожрали. Как такое забыть?
Ох, время, ворующее одни годы и дарящие нам иные, заполняя книгу жизни новыми главами. Спасибо вам, сны, трепетно перелистывающие эти страницы. Спасибо.
А в неплотно завешанные шторы уже пробивался яркий самарийский рассвет. Жизнь продолжалась, но ведь мы ещё встретимся и с самими собой, и с теми, кто никуда от нас не ушёл. Навсегда оставаясь с нами. Пусть хотя бы порой в беспокойных, но таких прекрасных воспоминаниях.
