На маленькой пересадочной станции были задержаны четыре человека, трое мужчин и женщина, пробиравшиеся из Красной России в Белую. Подальше от войны, туда, где пока что безопасно и менее голодно. Они почти не знали друг друга. Кто-то был знаком через третьих лиц, кто-то встречался в обществе. Уже в поезде они решили объединить усилия. Вместе безопаснее. Из этой компании двое были вроде как офицеры, хотя отношение их к армии носило довольно отдалённый и относительный характер. Пастухин занимался осушкой окопов. В народе таких называли «земгусарами». Безбородко шёл по интендантству. О том, что он имел касательство к снабжению, говорило объёмное брюшко и добротного качества форма. Третий, Брандт, был инженер-железнодорожник. Марина Алексеевна своих попутчиков толком и не знала, но она доверяла форме.
Их остановил патруль, командовал которым ротмистр в огромной безразмерной бурке. Здесь он был Царь и Бог или, скорее, Деспот и Дьявол, судя по той боязливой предупредительности, с какой выполнялись все его приказания не только подчинёнными, но и гражданскими. Глаза у него были бешеные. Он постоянно посмеивался и подёргивался, хотя на кокаинщика не походил. У белых это пристрастие не было распространено. Документы белый офицер посмотрел бегло и больше внимания уделил самим людям.
— Идёт война. Мы боремся не на жизнь, а на смерть. Нам каждый нужен и каждый дорог, — сквозь зубы цедил он. — А вы, господа, рвётесь в тыл. Что если я скажу, что у меня есть веские основания считать вас большевицкими агентами?
Все трое мужчин с возмущением начали сыпать именами офицеров, которые знали их и которых знали они. Ротмистр никак не отреагировал. Эти имена ему ничего не говорили.
— Ладно. Разберёмся. Отведите их в штаб для проверки.
Мужчины пошли с готовностью. Им не по нраву было отчитываться перед «каким-то ротмистром». Другое дело — заслуженные и более высоко поставленные офицеры. Пастухин и Безбородко так даже надеялись встретить кого-нибудь из своих многочисленных знакомых, которые у них были во всех службах. Надеялись, что в штабе, где должны быть генералы или на худой конец полковники, круг их знакомств произведёт больший эффект.
Марина Алексеевна осталась наедине с ротмистром. К ней претензий не было. Дав указание, офицер крепко задумался о чём-то и ни на кого уже не смотрел. Устав ждать, женщина решила завязать разговор.
— Как скоро они вернутся?
— А они уже не вернутся, — безразлично бросил ротмистр.
— То есть?
— А то и есть. «Отвести в штаб» у нас означает «расстрелять». Чтобы не пугать приговорённых раньше времени.
— Так вы...
— Я велел их расстрелять.
— Да как вы могли?!
— Очень просто.
— Они ни в чём не виноваты. Остановите это. Я готова ручаться за них.
— Жизнью своей поручитесь? — он зло сузил глаза.
— Господи, да что же это такое? Отзовите своих людей, остановите.
Марина Алексеевна вскочила, готовая сама броситься на помощь.
— Поздно.
В подтверждение его слов где-то вдалеке едва слышно раздалось несколько выстрелов.
— Они же никак не связаны с большевиками.
— Это всё равно. Если не напрямую, то косвенно. Знаем мы таких. Довольно насмотрелись, слишком даже. Помним, с каким не-пе-ре-да-ваемым презрением они глядят на нас в городе, как относятся к нашим раненым. Это мы очень хорошо знаем. Рвутся, куда поспокойнее, а нам, значит, умирать за них...
— Но разве можно...
— Мы погибаем, а нас в спину бьёт наш же тыл, — ротмистр уже не слушал, так что и возражать ему было бесполезно. — У этих господ был целый год, чтобы присоединиться или хотя бы определиться с выбором стороны. Так или иначе сторону выбирать приходится. Мы или они. Другой альтернативы нет. Я помещиком никогда не был. Но я с белыми. Я — офицер! — он горячился как пьяный, хотя пьян не был. — А эти уже две войны отсиживались на тёплых местечках. Им, видно, и под красными было не так плохо, пока припекать не начало. Когда нашего брата пачками расстреливали, они очень неплохо себя чувствовали. Вся страна гибнет... Нет уж, я спокойно глядеть не буду, — в подтверждение своих слов он со всей силы ударил по столу.
— Но нельзя же так, — вставила Марина Алексеевна, выгадав мгновение затишья.
— А как можно?! Сопляки умирать пошли в то время, как другие по домам сидели! Вы видели, как подростки на пули и на штыки идут? А я видел! Нет, и не надо за них просить. К чёрту их! Мерзавцы и сволочи. Сволочи! Я даже хорошо сделал, — заявляя, что не нуждается в оправданиях, он тем не менее оправдывался, — Какая разница, я их сейчас или красные потом, когда с нами разделаются? Я тыл только облегчил. Избавил от трёх лишних едоков.
— Вы с ума сошли.
— Да, я безумный. Я сам свёл себя с ума. На войне это необходимо. Иначе не выжить. Я ненормален и поэтому на всё способен. Если надо, я буду жестоким, палачом, садистом. Если надо, я сойду с ума. Чтобы остановить их, — он не просто говорил для красного словца. Он вправду верил в это и, возможно, что действительно повредился в рассудке. — Чтобы победить, надо стать хуже их. Я буду таким. Надо будет, живыми буду закапывать, в огне жечь, если надо пытать. Как они нас. Пусть. Мы или они. Война до победного конца, до последней капли крови. Безумие? Но война — это безумие.
Марина Алексеевна не стала спорить, боясь перевозбудить разгорячённого офицера. Никакой ценности или вреда она не представляла, поэтому её отпустили. Попросила только похоронить убитых по-божески. Ротмистр как будто несколько смутился, но пообещал сделать это.
