Известный московский адвокат Павел Андреевич Горелов
этим вечером ждал дорогого гостя. Дома он был один, поскоьку
жену с двумя детьми отправил «на воды», куда и сам собирался убыть
через пару дней, дела задержали. Но сегодняшний вечр выдался
свободным и так хотелось посвятить его приятной беседе, доверительному
общению и разрешению давно мучивших тайных вопросов.
С Алесксеем Сергеевичем Батениным он познакомился месяц
назад, в салоне Амалии Францевны Шпигельбах, богатой
покровительницы искусства, литературы и самой передовой общественной
мысли. Ходил слух, что она жертвовала на смягчение участи участников
беспорядков и даже нанимала для их защиты дорогих адвокатов. Но всего
лишь слух, иначе мимо Павла Андреевича это бы не прошло.
Алексей Сергеевич ранее занимал серьезную должность в церкви,
был авторитетен и уважаем. Но уже год он вел мирскую жизнь,
публикуя весьма интересные трактаты философского значения. Мысли,
излагаемые в них были не бесспорны, но крайне любопытны. Во многом
они перекликались с идеями известного писателя, имя которого, после
отлучения от церкви, не рекомендовалось произносить вслух.
Был Алексей Сергеевич вежлив, учтив, при этом поражал
откровенностью, мог говорить неприятные вещи, но выходило это столь
естественно, что чувства обиды не возникало. Естественность поведения
в обществе, где предполагалось себя вести по правилам, иногда
принуждавшим к двуличию, особенно привлекала Павла Андреевича.
Вот и пригласил к себе в гости такого собеседника.
В назначенное время раздался звонок в дверь. Хозяин лично
впустил гостя, заранее отправив прислугу домой, столь важным
представлялся разговор.
Вел себя Алексей Сергеевич легко и свободно, ничуть не
смущаясь в незнакомой обстановке. Сразу сел на место гостя, словно,
каждый день здесь бывал. Непринужденнось в общении поражала и
сразу располагала к себе.
Чеще всего, на службе человек один, а дома совсем другой. Служба
всей обстановкой обязывает, а дом раскрепощает, выпуская на волю
чувство хозяина, выражаемое лучше всего фразой «могу делать, что хочу,
и никто мне не запретит». Но Алесей Сергеевич вел себя так естественно,
что запреты его, словно, не касались.
- Я долго жил в системе ограничений, - позже говорил он, - Но
на давление снаружи можно ответить двояко. Либо давить изнутри, либо
как противовес, быть внутренне свободным. Достигается это не сразу.
Но было бы желание. У меня хватило времени, чтобы обрести гармонию
в душе. Я верил. Верю и сейчас, не меньше, чем тогда, когда жил
иначе.
Они говрили о многом, жизненно важном и не очень. Павел
Андреевич старался больше спрашивать, чем отвечать. Спрашивал и
слушал.
Затронули тему большой беды, случившейся несколько лет назад.
- Зла веутри каждого много, - рассуждал Батанин, - Живем
серо, без искры. Энергия внутри копится, а выхода ей нет. Войнв
проиграна, флот потоплен, обида захластнула, а влась вместо слова
мудрого кулак показала. Вот и полыхнуло. Еле уняли. Сколько
жертв в угаре сгинуло. Урок бы извлечь, да вижу, не сильно и пытаются.
Как бы снова не аукнулось.
Павел Андреевич поражался тому, как собеседник читает его
мысли. Не по сущности, а слово в слово.
- Знаете, какую мерзость мне приходится защищать?, - внезапно
вырвался вопрос, который он сам себе задать боялся, - Добиваться
снисхождения, а то и оправдания. Дело свое я знаю. Вижу, конченый
черноты человек. А начнаю в судьбе его копаться и понимаю, жизнь его
таким сделала, много кто руку приложил. И не преступника защищаю, а
то, что в нем до черноты было. Простого, отврытого, доверчивого
человека.
Повисла тишина, которую даже неловко было прервать.
- Простите, - пришел в себя хозяин, - Прорвалось сокровенное.
Излил тайну души на вашу голову.
- Ничего, - развел руками гость,- Вы достойный и смелый человек.
Собрались и признались в своих мучениях. Поверьте, не каждому хватит
на это смелости. Еще немного, и сможете задать вопрос, который
с самого начала встречи не дает покоя.
- Хорошо, - решился адвокат, - Как случилось, что вы лишились
того, во имя чего жили?
- Чего именно? - уточнил Алексей Сергеевич.
- Веры, служения, занимаемого положения, - стал перечислять
Павел Андреевич.
- Веру у человека никому не отнять, - ответил Батенин, - И
служить богу можно как и где угодно. А занимаемого положения, точно,
лишился. Была у меня кафедра, право издавать труды по теологии, учить
преподавателей семинарии. Все это было.
- Как же случилось? - только и мог вымолвить Павел Андреевич, -
При вашем знании и светлом уме, вы служитель и учитель служителей
от бога.
- Все дело в дружбе, - вздохнул Алексей Сергеевич, - Тот, чье
имя вы стыдливо боитесь произнести, называя писателем, мой друг.
- Даже после его отлучения, - удивился Горелов.
- Для меня это ничего не меняло, - ответил бывший служитель,
и в одно мгновение нахлынули воспоминания годичной давности.
За что отлучили писателя? Он пытался понять, почему вера не
защищает человечество от беды. Почему дух слабеет, а дурные
желания обретают силу? Где та точка, за которую можно зацепиться,
чтобы не сорваться в пропасть или где дно, оттолкнувшись от которого
можно вырваться из пучины.
Он решил очистить веру от небылиц, придать ей здравый смысл.
Здесь отец Алексей с ним был искренне солидарен. В давние времена
возникновения веры разума и знаний было гораздо меньше, чем сейчас,
вот и потребовались чулеса. Время прошло, знаний и опыта
предостаточно, а чудеса все те же. Нужно новое прочтение
манускриптов, соотношение со знанием, очищение от сказочной шелухи.
Писатель создал уникальный труд, провел большое исследование, для чего
освоил незнакомый ранее язык, на котором был написан оригинал.
Он хотел помочь людям.
Но хранители веры объявили его отступником, совершившим
богохульство и святотатство. Предложили отречся от написанного
и раскаяться, а когда он гордо отказался, то отлучили.
- Владыка, - обратился отец Алексей к патриарху, - Церковь
совершает ошибку. Возможно, где-то писатель и позволил себе лишнее,
но идеи его большей частью итересны и реализация их может принести
вере немалую пользу. Мир не стоит на месте, а мы относимся к людям,
как к детям, убеждая верить в чудеса. Не пора ли пересмотреть основы
веры? Укрепить их в соответствии со знанием и жиненнным опытом.
- Вера дана свыше, - невозмутимо отвечал патриарх,- Ее каноны
прошли через века. Нарушать их никому не позволено. Писателю давали
шанс загладить вину, но он отказался. Гордыня. Теперь ничего не могу
для него сделать.
- Он глубоко верующий человек, - возразил отец Алексей, -
Таким и останется, отлучение не поколеблет веры. Но правы ли мы,
отвергая таких, как он?
На вопрос патриарх не ответил, лишь смерилего подозрительным
взглядом.
Месяц спустя, отцу Алексею пришел вызов в канцелярию патриарха.
- До патриарха дошли сведения, - начал принявший его
блюститель нравственности, - Что вы, отец Алексей, находитесь в дружеских
отношениях с отлученным писателем. Верно ли это?
- Верно,- подтвердил отец Алексей, - Я этого никогда не скрывал
и данным знакомством горжусь.
- Неслыханно! - возмутился церковный чиновник, - Вы,
уважаемый теолог, имеющий кафедру, право высшего наставника,
позволяете себе такое! Вы должны публично раскаяться и отречся
от этой дружбы на ближайшем соборе, в присутствии патриарха!
- К сожалению, я не могу этого сделать, - как легко давались
слова, - Вера научила меня ценить добрые качества в человеке, прежде
всего дружбу, достоинство, внутреннюю свободу и силу духа.
- Тогда вас ждет суд, - разом сник блюститель, - Понимаете ли,
что перечеркиваете всю жизнь, лишаетесь того, к чему призваны,
низвергаетесь на самое дно?
- Благодарю за беспокойство о моей судьбе, - оветил отец
Алексей и покинул канцелярию.
- Ужасно, - в волнеии обхватил себя руками Павел Андреевич,
выслушав обстоятельный рассказ, - А на суде вас, нверное, оскорбляли,
клемили, ругали за отступничество?
- Вовсе нет, - возразил Алексей Сергеевич, - Все было чинно,
благородно, культурно, келейно. Пустой зал. Председатель суда, двое
помощников, секретарь. Очень достойные люди, я знал каждого. Мне
снова терпеливо объяснили, что такое богохульство, а что святотатство,
в чем обвиняли писателя, что сомнений в его вине у церкви нет и
наказан он справедливо. После этого вновь предложили отречся от
дружбы. Когда я отказася это сделать, то стали совещаться о наказании.
Ведикт был весьма мягким. Председатель выразил сожаление, что я
упорствую в совершении роковой ошибки и изрек приговор. Меня
лишали кафедры, права издавать труды по теологии, статуса высшего
наставника. При этом оставляли в числе служителей церкви, разрешали
принимать участие в мероприятиях и обрядах, выступать с проповедями,
текст которых должен быть заранее согласован в канцелярии. Права
личного общения с патриархом я лишался.
Данное наказание накладывалось на один год, по истечении
которого, должен был состояться повторный суд. Мне, словно, давали
исправительный срок. Подумать. Осознать. Переосмыслить.
Но было еще одно обстоятельство. Писатель - пожилой человек.
Это год давался на то, что он заболеет и умрет, тогда проблема
разрешится сама собой. И мне вернут отнятое.
Как я мог на такое согласиться? Ставить смерть друга в основу
возвращения благополучия. Пришлось поблагодарить суд за мягкость и
гуманность, но заявить, что год исправления не нужен, ибо я неисправим,
а дружба с писателем основана на том, что разделяю многие его идеи.
Такой дерзости мне не простили. Готовый приговор был уничтожен и
вынесен новый. Лишить сана и статуса служителя церкви.
Хотелось спросить: «Может, лучше, сразу, отлучить?». Но это
было бы лишнее. Я и без того сильно измучил благородных людей.
- Было трудно начать заново? - вопрос адвоката казался нелепым
и банальным.
- Нет, - спокойно и уверенно произнес бывший служитель,- Ничто
не трудно, если есть вера и знание.
- Да, вера и знание, - тихо повторил Павел
