Им овладело умиротворение – так кровь заново подчиняет затекшую ладонь, заполняя пещеры мерцающей акупунктурой. Когда он вошел в пустую дверь, сзади его настигла и окутала собственная тень, размера на три больше оригинала, столь черная, что если абсолютное отсутствие света взять за ноль, получился бы минус. Это было утром – и вот вечер. Кто знает, что творится в сердце природы, когда во тьме поднимается ураган, оливковый воздух крепнет и вырастает в объеме, точно вода во время прилива, а деревья – маски парусников на якорях – раскачиваются в безмолвном ужасе? Их голые коралловые кроны, вероятно, родились из отвердевшего дыма. За стеклом справа проплыли назад, бешено вращаясь, молочные диски колес обгоняемого фургона, окаймленные тонкими шинами, смутно вызывая в памяти гангстерские туфли с белыми вставками – далее ряд ассоциаций вел к контрабандному пламени виски, сухому танго, аркадам мрака и неона. Вразрез к прямоугольным перекрестками, где пурпурные и зеленые магазины на первых этажах домов обрамляли их подбородки шкиперскими бородами, путь, скупо прошитый двойной окантовкой ламп, ушел в кофейную пучину тумана. Плоть граничит с любовью, любовь – с ветром, ветер – с небытием. В обычае небытия – срываться, в конце концов, с катушек и искрить огнем. Он всю жизнь убегал от погони, и одновременно гнался за кем-то – пасмурным и безликим. В итоге уперся в свой затылок, и вестибулярка почуяла кривизну вечности, в просторечии именуемую Уроборос. |
