Было это в один из первых дней Нового года.
Еще в углу мерцала елка, храня под широкой юбкой скудные запасы лесного духа, еще мандаринами пахли пальцы, а в холодильнике тихо портились остатки праздничного стола; еще неистовыми заклинаниями пенились пожелания счастья, а сны не обрывались механическим усердием будильника, еще не надоели праздношатающиеся друзья, и пар от кипящих и шипящих сковородок теснился и оседал на кухонном окне. И хотя помолодевшая душа все еще пребывала в гостях у сказки, но голоса телеведущих уже теряли праздничный задор, а трезвеющая голова нет-нет, да и примеряла на себя долгополую шляпу будущих забот.
Днем низкое солнце, как красный футбольный мяч катилось вдоль бровки голубого морозного неба, и если встать к окну и заслониться от него ладонью, то можно было скопить в ней робкое тепло его тлеющих лучей. Вечером молодой месяц деревенским гармонистом выходил к звездам на гуляние, истошно и празднично кривлялся, оглашая серебряным тенорком окрестности, а исчерпав репертуар, уступал место солнцу, прятался в дальний угол неба и бледнел там от зависти.
В один из этих дней они брели вдвоем по безлюдному парку, и сизое тепло дыхания обволакивало ее румяные щеки. Кривые и черные, словно ложь деревья плыли над их головами, и голубые осколки неба сыпались на них сверху. Оттуда же на снег падали черные тряпки и превращались в мерзнущих ворон. И тогда она, зябко поведя норкой в их сторону, вдруг сказала:
— Господи! Я такая же несчастная, как эти вороны!
Хотя, нет. Это были не те слова. Те, другие, она сказала потом. Весной. В конце марта.
Было раннее утро, за окном металась испуганная сырая метель. По неясным причинам весна не торопилась согреть божий свет, и метель в поисках тепла забиралась озябшими извилистыми пальцами в приоткрытую форточку, шарила по занавеске, шевелила шторами. Вместе с ней в комнату проникали влажные запахи и осторожные звуки первых признаков пробуждения.
Они были близки этой ночью. Гуляли среди райских кущ, ласкали набухшие почки желаний, пробовали запретные плоды ранних сортов. Гуляли долго, но он, как это обычно случалось с ним по субботам, когда ему доводилось быть дома, все равно проснулся рано и лежал, прислушиваясь к монотонному бормотанию капели и замечая, как крепнет и проступает, словно ее тело сквозь раздвинутые полы халата, узкий свет полосы между шторами. Во сне она повернулась к нему, подставив лицо наступающему дню. Он затаился и глядел на это бледное, слегка откинутое лицо, которое он целовал совсем недавно, на приоткрытые губы, которые принадлежали ему этой ночью, на отлетевшие назад волосы, запахом которых так любил тешить обоняние, на трогательный кулачок возле щеки, на голое плечико, выбившееся из-под одеяла. Он глядел на нее с нежностью и неведомым страхом, готовый тут же, если она вдруг проснется, закрыть глаза, чтобы спрятать от нее такие несвойственные ему слабости. Мало-помалу он задремал и снова проснулся, когда она зашевелилась. Не подавая вида, прислушивался, как она возится, расставаясь со сном, пока, наконец, она не потянулась сладко и доверчиво, как кошка. Тогда он тоже открыл глаза и потянулся к ней голодными губами…
Потом они сидели на кухне и завтракали, и он пытался взбодрить невыспавшееся сердце крепким кофе. Подобрав рукава темно-розового халата и обнажив перламутровые запястья, она подливала ему кофе, держа тонкими пальцами хрупкий, как раковина кофейник и придерживая другой рукой крышку. Наполнив чашку черной жидкостью, она подняла на него янтарные глаза и сказала:
— А ты, кажется, влюбился в меня! Вот уж не ожидала! Ведь мы же с тобой договорились! Или ты забыл?
Хотя нет. Это были не те слова. Те, другие, были позже. Летом. В конце июня.
Они собирались в лес, где она так любила бывать. Все утро, пока они собирались, она порхала по квартире, напевала, тормошила его, торопила, забавлялась его неспешностью и, наконец, объявила, что с сегодняшнего дня кажется любит его окончательно и бесповоротно. Он был невозмутим, собирался основательно и неторопливо, при новости о том, что любим улыбнулся, поймал ее за руку, притянул и поцеловал. Обоих охватила сладкая истома. В машине она притихла, сидела вжавшись в кресло, на все вопросы отвечала невпопад, и вдруг, уже за городом, расплакалась. Он немедленно остановил машину, перегнулся к ней и стал утешать, совершенно сбитый с толку. Она тонкими руками обхватила его могучую шею, уткнулась головой пониже плеча и всхлипывала, как маленькая. Зеленая тень придорожной полосы падала на них справа. Слева же, обдавая насмешливым воем, проносилась толстокожая коррида, и от этого их машина подрагивала.
Они приехали в лес. К этому времени она уже успокоилась, но была безучастна и тиха. Глаза у нее припухли, лицо съежилось. Он, съехав с проселка, спрятал машину под развесистую ель, захлопотал, неловко засюсюкал, стал вытаскивать вещи, в спешке несколько раз смешно споткнулся о корни. Она стояла в стороне, не вмешиваясь. Потом поднялась на усыпанный иголками и шишками пригорок и уставилась вдаль. Позади нее сосны-великаны в блестящих рыжих доспехах осторожно качали головами, шептались о чем-то, поглядывая себе под ноги.
Постепенно она разошлась, раздышалась, разговорилась. Он уложил в корзину пару яблок с бананами и бутылку с водой, и они спустились по заросшему склону в ложбину, где калиброванные ели проросли сквозь толстое одеяло мха — неисправимого чистюлю, невыразимо благоухающего и неотразимо привлекательного, как грех. Здесь, у подножия склона, поросшего ландышем и земляникой, среди спутанной травы толкались и раздавали цветам свои жгучие поцелуи сонные пчелы, раскатисто гудели шмели, сновали жуки, муравьи и неведомые букашки, пытались кусаться комары, но как-то нехотя и неудачно. Нетронутые ветром, здесь под солнцем смешались в единый аромат десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов, и этот аромат требовал только одного — люби!
Они опустились на колени и принялись собирать землянику. Сначала она легкими пальцами в розовом маникюре брала невесомые ягоды и по одной отправляла себе в рот, затем, подставив ладошку, стала собирать их туда, но, набрав несколько и не имея терпения, тут же накрывала губами и закидывала голову. Он, скосив глаза, с улыбкой наблюдал за ней, методично наполняя ягодой небольшую пластмассовую банку. Она спохватилась, собрала полную горсть и, выставив ее ноготками вперед, приползла на коленях к нему. Там она обвила свободной рукой ему шею, подставила ладонь к его рту и заставила съесть, внимательно следя за тем, как он ест. Он сидел в траве, молодой медведь, жевал, смотрел в ее янтарные глаза и улыбался. Потом обнял ее и спрятал на груди, словно собрался укачивать. Она закрыла глаза и ослабла. Он медленно склонился к ней и твердым ртом поцеловал в закрытые глаза, стараясь делать это нежно. Потом стал кружить по лбу, щекам, подбородку, сужая круги и двигаясь к ее губам. Он дошел до их уголков, припал к ним и по очереди, осторожно, как нектар, собрал с них красный налет. Затем отодвинулся и обвел взглядом ее лицо. Оно было спокойно, только чуть-чуть подрагивали ресницы, да изнывал от нетерпения пунцовый рот. И он погрузился в ее губы. Губы пахли земляникой.
«Люби!» — кричала трава.
«Люби!» — шептали цветы.
«Люби!» — жужжали пчелы.
«Люби!» — требовали десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов.
И он взял ее на руки и понес туда, где ждал их чистюля-мох. И ели сомкнули над ними черно-зеленые лапы, чтобы укрыть от случайных глаз, потому что дерево, как и человек не знает, зачем живет, но знает, зачем на свете любовь…
Потом они вернулись туда, где земляника и ландыши. Он сел на траву, усадил ее возле себя и грубыми пальцами стал поправлять ей волосы. И тогда, обхватив его щеки ладонями и глядя в его глаза янтарными зрачками, она сказала:
— Господи! Неужели ВСЕ ЭТО однажды кончится? Не хочу!..
Да, она так сказала. Но это были не те слова. Те она сказала позже. Осенью. В начале сентября.
Они уехали отдыхать на море. Странно, но в свои тридцать он никогда не был на море — ни на своем, ни на чужом. Так он сказал. Наверное, из-за своей дурацкой работы. Она уже была на море раньше и именно здесь. С тем, другим. Давно. Два года назад. Почему она захотела приехать сюда снова она объяснить себе не могла. Но он, конечно, ничего этого не знал.
А между тем он был в восторге. Его невозможно было вытащить из воды. Как мальчишку. Плавал он прекрасно, этого нельзя было не признать. Как торпеда. И где он только этому научился? Пока он плавал, она сидела в шезлонге и через черные очки наблюдала за ним. Они ей очень шли. Это он так сказал. Он был скуп на слова, но это сказал. И еще с ним было спокойно. Было бы вернее сказать — надежно, но она не говорила себе так, потому что это было заразное слово, а она до сих пор не могла оторвать себя от прошлого. Да, он не был красив, но он был надежен. И зачем она только приехала сюда снова!..
И еще она была беременна. С того самого сумасшедшего дня в лесу. Только он об этом не знал. А она не знала, как ей быть дальше. И времени у нее, чтобы решиться на что-то определенное было в обрез.
Он вышел из воды — могучий, бронзовый, некрасивый, как языческий бог — и сел у ее ног. Как тот, другой. Два года назад. Этот ее любит, она это знала точно. А она его? Его — надежного, могучего, бронзового, некрасивого?
«Ты круглая идиотка!» — сказала она себе и взъерошила его волосы. Как тому, другому. Два года назад.
Они любили гулять по берегу, вдоль границы двух стихий. Оба в шортах и одинаковых (она так захотела) пестрых рубашках, в черных очках и одинаковых (так захотела она) мягких шляпах — издалека их можно было принять за брата и сестру. Если бы, при ближайшем рассмотрении, не вопиющая безликость его лица. Если бы (дайте, дайте налюбоваться!) не кукольная прелесть ее личика. А еще у брата с сестрой не бывает общих детей…
[justify]У него оказалась душа романтика. Господи, это при его-то работе! Это у него-то, способного прихлопнуть человека, как муху! Правда, как заразную муху. Он словно ребенок
