Взлетная полоса осталась далеко позади. В лиловой вуали распахнутого неба причудливым веером растянулись рыхлые облака. Борис мирно посапывал рядом. Анна открыла блокнот и набросала первые строки: «Слова, как и люди, умирают, гаснут в бесконечности молчания. Но иногда, образуя вокруг себя турбулентность, зашелестят вдруг высохшие страницы жизни, и вновь слово обретает форму, а мир становится зримым…» Не справившись с накатившим внезапным волнением, она прикрыла глаза. Анна вспомнила тот вечер, который ничем не отличался бы от остальных, если бы тишину не нарушил звонок; тот самый звонок, перевернувший всю её прежнюю жизнь на сто восемьдесят градусов…
— Здравствуй, Анечка. Хочу тебя попросить приехать ко мне на денёк.
— Здравствуй, тётя Лена, сейчас не могу, очень много работы.
— Но вопрос важный. Отложить невозможно. Я хочу переоформить на тебя квартиру и кое-какие сбережения.
Повисла напряжённая тишина.
— Что-то случилось?
— У меня мало времени, Анечка, я очень больна.
За окном серело непроснувшееся, подслеповатое утро. Несмотря на ранний час, Елена Сергеевна уже поджидала Анну. И снова, как всякий раз, при виде дорогого лица племянницы её охватило приятное волнение.
— Проходи, проходи скорее; сначала позавтракаем, а потом уже всё остальное.
На столе дымился горячий чай и свежеиспеченный лимонный пирог.
— Как твои кошки, собаки, Аня?
По движениям бровей племянницы Елена Сергеевна поняла, что задела Анну за живое.
— Тётя Лена, ну сколько раз тебе повторять, я страхую имущество, а не кошек и собак.
— Прости, всё время забываю. И всё же, какая отупляющая повседневность. Я помню твою талантливую беллетристику. Не все могут похвастаться столь ранним успехом. Как жаль, что ты сменила профессию, как жаль…
Взгляд Анны упал на краешек подоконника, где лежал раскрытый альбом с фотографиями.
— Листаешь страницы прошлого?
— Не листаю,— улыбнулась Елена Сергеевна. — Воскрешаю. Пишу письма дорогим людям. В них будет моё последнее слово каждому. Здесь и для тебя письмо. Пообещай, что откроешь конверт только после моих похорон.
— Обещаю, не волнуйся. Я смотрю, ты основательно готовишься к своим похоронам. И каким, по-твоему, должно быть последнее слово?
— Нужным. Не слишком пафосно звучит?
На губах Елены Сергеевны заиграла смущённая улыбка. Анна внимательно посмотрела на лицо тёти. Она очень хорошо помнила это лицо: открытый высокий лоб, тонкий нос, упрямый волевой подбородок, глубокий, пронзительный взгляд. Но сейчас перед ней сидел другой человек: хрупкий, прозрачный, с усилием поддерживающий маленькую голову на тонкой, почти девичьей шее. Что-то мягкое, тёплое всколыхнулось в глубине, прошло по сердцу Анны.
— Почему? Почему именно ты? Какая несправедливость!
Елена Сергеевна вяло пожала плечами.
— В мои годы многих уже нет.
Анна взяла в руки альбом.
— О, этого красавчика я знаю! У вас был бурный роман; кажется, ты была с ним счастлива.
— Не так долго, как хотелось бы. Он бросил меня ради моей подруги.
— Какая гадина!
Коромысла бровей Елены Сергеевны удивленно взлетели вверх:
— Он был и останется для меня близким человеком. Извинись, Аня!
— Почему я должна извиняться за собственное мнение?
— Я прошу извиниться не за твоё мнение, а за грубость, которая меня ранила. Не принимает душа твоих слов…
Повисла гнетущая тишина. Елена Сергеевна в задумчивости опустила голову.
— Аня, ты помнишь свою бабушку, мою маму? Она была сердечным и очень душевным человеком, но иногда я совсем не понимала некоторых сторон её характера. Она как будто была одержима устойчивым жизненным порядком. Пробить кольчугу из отвлечённых для меня понятий: дисциплина, ответственность — было невозможно. В тот вечер я так заигралась, что не выучила уроков и поздно заметила вошедшую маму. Голос её выстрелил, как ружьё: «Лена, потрудись показать тетради с решёнными домашними заданиями!» Привычная робость вдруг покинула меня, рассердившись, я гневно выкрикнула: «Ты не мама, а мать!» Выкрикнула и смолкла. Так неожиданно громким и злым показался мне собственный голос. Банка с яблочным вареньем, что была в её руках, выпала, закувыркалась, сделала кульбит и покатилась по ковру. Ковёр был молочного цвета с синими квадратами; целые лабиринты квадратов, посреди которых застыла в своей безысходности мама, беспомощная, покорная. Ужасно было то, что она заплакала! Одно, одно лишь слово надо было сказать мне тогда, но, по детскому недомыслию, оно не было сказано. Показалось, что я опоздала с извинениями всего на минуту, но, оказалось — опоздала навсегда.
— Прости, тётя Лена, ляпнула, не подумала, — поспешила извиниться Анна.
За окном хлестал дождь, сильный, грозовой.
— Давай собираться, Анечка, нотариус ждать не будет. Потом зайдём к моему старому другу.
К полудню, освободившись от дел, женщины направились к Севе.
Звонок задребезжал призывно и резко. За дверью послышался шорох, почувствовалась та грусть, что всегда селится в квартире одинокого человека.
— О, сама Елена Прекрасная! Извини, не ждал. Располагайтесь, где вам удобно, я приготовлю кофе.
—Не отвлекайся на кофе, Сева, работай. Мы просто тихо посидим. Анечка посмотрит твои работы.
Художник усмехнулся, но усмешка эта была не веселая, а театральная, напускная, скрывающая внутреннее смятение. Вдруг, словно обуянный неистовой силой, он яростно схватил палитру и слегка отклонился назад, Раздались сильные, уверенные удары кисти по полотну. С самого начала был задан мощный, неумолимый темп. Холст задрожал под натиском кисти и наполнился буйными, цветистыми пятнами. Глаза Севы округлились, загорелись, черты лица заострились, обрезались, выдавая мучительную внутреннюю борьбу. По всему было видно, что горячечное вдохновение совершенно не повиновалось ему. Получалось не то, чего жаждало сердце. И тогда, в порыве отчаяния, он бросил кисть на пол. Чувствуя себя опустошенным и бессильным перед лицом собственной неудачи, Сева устало опустился в кресло.
— Не хватает света! Мне нужна бездна света, а его нет!
— Какой же свет ты хочешь увидеть в БЕЗДНЕ? — хмыкнула Елена Сергеевна. — Неужто мало того, что есть?
— Ты ничего не понимаешь, Леночка!
— Отчего же не понимаю? Хорошо понимаю тебя, Сева. Я думаю, что ты хочешь рассказать в картине о себе, но не имеешь ни малейшего представления, что рассказывать. Это, действительно, большая неудача — ничего не прочесть в собственной душе. Что же с тобой происходит, Сева?
— Можешь думать, как хочешь.
— Обычно я так и поступаю.
Елена Сергеевна, поднялась со своего места и, плавно ступая, направилась в прихожую, что служила переходом из мира цвета и света в сумрачный мир одиночества. Вскоре, однако, она вернулась, неся в руках небольшой свёрток, обернутый в побледневшую от времени ткань. Движения её были исполнены какой-то внутренней сосредоточенности, словно она совершала не просто бытовой акт, но некий ритуал, исполненный глубокого значения. Взгляд Елены Сергеевны, обращенный на сверток, был полон задумчивости, и казалось, что она видит не только его внешнюю оболочку, но и то, что скрыто внутри: то, что имело для неё особенную, одной ей ведомую ценность.
— Это, Сева, подарок — твоя многолетняя мечта: « Божественная комедия» с иллюстрациями Боттичелли.
— Лена, ты серьёзно? Где тебе удалось достать её?
— Непросто, но для старого друга можно и расстараться.
Сева благодарно обнял Елену Сергеевну.
— Леночка, я всё хочу спросить и стесняюсь. Как ты чувствуешь себя? Как несёшь эту ношу?
— Сева, нет никакой ноши. Если она и есть, то только вот тут...
Елена Сергеевна весело постучала тонким пальцем по голове художника.
Выйдя от Севы, Елена Сергеевна долго хмурилась.
— Что-то устала я, Аня. Ноги гудят. Здесь недалеко — чудный парк. Пойдем, присядем где-нибудь в красивом уголке, отдохнём.
Парк оказался совсем рядом. Елена Сергеевна уверенно подошла к решётке и, принявши вид заговорщика, прошептала:
[justify]— Смотри,
