раздвигая губ. Эта вымученная улыбка смахивала на оскал. Во время хождений по Центру она цеплялась за руку Бассарова, как ребенок.
«Но даже если проблемы не решились, плач помогает ощутить моральное облегчение». Мантра, отпущенная на дорожку жизнерадостным психологом, рассердила вконец. Как будто без нее того ведать не ведали! Да этот рецепт любая бабка знает. Какое такое облегчение может быть в СПИД-Центре? По определению грустное место, как ни крути. И нечего силком вышибать из пациента слезы, да еще с идиотской улыбкой. Дай волю этим свежеиспеченным психологам, они будут советовать плакать у раскрытого гроба.
Но польза от общения с девчонкой-психологом таки была. Она свела с «равным специалистом», чью должность ввели в Центре буквально накануне их визита.
«Равным специалистом» оказалась серьезная молодая женщина по имени Оксана. Средних лет, худощавая, живые черные глаза-угольки, строгий костюм учительницы начальных классов, белый верх, черный низ. Никакого золота. Хотя надень она цветастую юбку и пару сережек, вполне могла бы сойти за цыганку-гадалку. А равным специалистом она считалась, потому что сама была ВИЧ-инфицированной. И могла вести разговор на равных – обычно в первые часы и даже минуты после объявления диагноза. Улыбалась Оксана крайне редко, чем заставала врасплох. Наверное, в целях профилактики плакала вдали от пациентов.
Пленка 21с. Серенус. Послание от Луки
Когда-то в Троицкой церкви был склад, потом клуб, потом контора банно-прачечного предприятия, но до температуры бани здесь было махать и махать веником даже в эпоху дровяного отопления. Наступили стылые времена полусухого закона. Распорядители шайки и мочалки постоянно жаловались на холод в служебном помещении, часто простужались – никакая парная не помогала выгнать простуду.
Господь услышал молитвы болезных. С наступлением реформ коммунистические бонзы и бандиты принялись бить в храмах поклоны. В Троицкой церкви после реставрации начались православные службы.
Зато летом здесь - благодать независимо от общественно-исторической формации.
В конце июня на город упала жара, от тополиного пуха было некуда деться, а в церкви было прохладно, умиротворяюще тихо.
В церковь их позвала уже знакомый «равный специалист». Оксана была православной. А еще старостой группы взаимопомощи СПИД-Центра. И хотя в Центре было туго с площадями, группе выделили комнату в конце коридора. Что было не совсем удобно. Лица с ВИЧ-статусом вовсе не жаждали являть эти самые лица посетителям в очередях. Позднее богатенький член группы арендовал для братьев и сестер по диагнозу помещение в цокольном этаже жилой пятиэтажки, зато с отдельным входом и неподалеку от Центра. Среди «вичевых» встречались люди состоятельные, отпрыски известных в городе семей.
Организовать группу взаимопомощи Оксану попросила главный врач Бузина. Оксана взялась за дело ревностно. Вместе с членами группы вынесла из полуподвала кучи мусора, побелила комнату, развесила в ней занавески «повеселее», расставила горшки с цветами на подоконнике и прикнопила план мероприятий над рабочим столом. Кроме дежурных дней рождений, выездов на природу, выходов в театры, в нем значились участие в профилактических акциях Центрах, помощь детскому саду «Малютка» для сирот-отказников, в том числе по причине врожденного ВИЧ, а также посещение церкви.
Оксана нравилась Бассарову. Имея лагерный опыт за распространение марихуаны, она не согнулась от более страшного приговора – ВИЧ. И, недолго думая, вышла замуж за члена группы взаимопомощи. Сама себе помогла.
«Только я вас умоляю, не надо нас жалеть, - Оксана пригубила чернеющий в бокале кагор, зыркнула на хозяев очами цыганки. – Да кабы не ВИЧ, я б давно под забором сдохла от передоза. Или вздернулась на суку. Мамой клянусь, диагноз меня спас, отрезвил, обратил к Богу… Всех дружков и подруг послала от себя подальше, прости Господи».
Вера вдохнула в нее новую жизнь, клялась всеми святыми Оксана. Она даже подумывает восстановиться в пединституте.
Кагор Бассаров купил, вспомнив, что это вроде бы церковное питие. Вино, хоть и открытое, осталось практически нетронутым. Староста соблюдала режим трезвости, прописанный в уставе группы взаимопомощи.
Бассаров пригласил Оксану в гости после того, как Лори стала подолгу закрываться в ванной или часами лежать в постели. Борис даже выволок сожительницу из койки, нашел где-то в спальне дамский набор теней «Ruby Rose» и повел в драмтеатр. Был коллективный культпоход группы взаимопомощи.
Давали комедию местного автора. Лори не смеялась, хоть и нацепила очки. Она не любила их носить – еще со школы, где ее дразнили «четырехглазой».
В антракте Оксана познакомила их с автором по фамилии Рылов. Автор сперва отнекивался сесть за их столик, но, узрев на нем конъяк, соизволил. Рылов и в буфете умудрялся хранить многозначительно-каменное выражение лица. Вислые усы резче обозначали нижнюю часть физиономии. Челюсть драматурга была скорее к лицу боксеру-профессионалу.
Оксана знала автора по православной общине.
«Интересно, - подумал Бассаров, уминая пирожное, - как многоуважаемый автор совмещает театральные экзерсисы с православием? Даже Мольера не разрешили схоронить в церковной ограде».
Драматург был коммерчески успешен. Его сельские водевили разлетались по провинциальным театрам как ливерные пирожки.
Рылов выкушал дармовые конъяк и пирожное-корзинку, замарав белым кремом усы, выпятил квадратную челюсть, с шумом отодвинул стул и раскланялся, как на сцене.
К утренней проповеди они едва не опоздали – Лори плохо спала.
К выщербленным ступеням церкви лепились увечные попрошайки, тряся баночками для подаяний. Нищие были модно одеты. Бассаров догадался: заморские обноски из «секонд хэнда».
Дрожащее пламя тонких свечечек озаряло лики святых. Пахло горячим маслом.
Робкий шелест шагов прорезал сакральное таинство. Народу было мало, лишь пожилая женщина в темном платке, по виду деревенская да одноногий инвалид на костылях. Оба усердно крестились и целовали иконы.
Наконец позади амвона отворилась узкая, резная, в золоте, дверца, оттуда, согнувшись, вышел батюшка, поправил крест на груди.
Откуда ни возьмись, возникли люди, будто соткались из храмового воздуха, и потянулись к возвышению. В кучке прихожан - больше женщины, белые платочки мелькали в первых рядах. Оксана обернулась, нашла их глазами, ободряюще улыбнулась.
Бассаров с Лори пристроились в задних рядах. Лори заметно робела, прижималась к спутнику острым плечиком.
Тут, пожалуй, заробеешь. Без священных одежд отец Андрей был бы похож, прости Господи, на диавола. Высокий, горбоносый, иссиня-черные пряди, брови вразлет; хищные усы чернильными потеками стекали в бородку клином. Черная сутана лишь усугубляла впечатление. В детском театре батюшка мог бы играть пирата, горца-абрека, а то и идолище поганое, что ворует младенцев и кушает их на ночь глядя. Короче, тать - ни дать, ни взять.
Недаром Лори боялась идти в церковь. Однако Бассаров напомнил ей, что ее бабушка-эвенкийка была крещеной. Лори вздохнула, надела очки, не те модные золоченые, что купил ей сожитель, а черные; слегка подкрасилась.
Упоенно вещавшего с амвона батюшку Бассаров слушал вполуха. Проповедь напоминала речь предвыборного оратора. Отца Андрея, шептались прихожанки, прочили в в митрополиты.
Батюшка принялся обличать мирское зло. Что-то про аборты. Ну, это куда ни шло. Но проповедник от кондомов перешел к теме СПИДа, назвав его карой за грехи.
Лори нашла руку Бориса, слабо сжала ее. Бассаров, кажется, слышал, как бьется сердце спутницы.
В завершении проповеди батюшка, усмехаясь в бороду, подверг сомнению буддизм.
«Вашу мать, буддизм-то чем тебе не угодил?» - мелькнуло у Бассарова.
Оказывается, буддизм признает многобожие, а это уже не вера, не религия: Бог един.
После проповеди Лори чуть не сбила с ног пожилая тетка в темном платке, крича, что в храме Божием потребно покрывать главу и непотребно красить губы.
Лори выбежала из церкви.
Борис оттеснил православную активистку в угол. Поискал глазами Оксану, нашел ее в каморке церковной лавки, где она листала толстую книгу.
Выйдя из храма, Бассаров и Оксана обнаружили незадавшуюся прихожанку. Она плакала на скамейке в окружении двух нищенок.
Подав убогим серебряной мелочи и препоручив Лори в руки Оксаны, Борис вернулся в церковь. Его переполнял гнев.
И увидел драматурга Рылова - тот истово, в пояс, бил поклоны в центре храма с пылом неофита и размашисто осенял себя крестным знамением.
Откланявшись, автор сельских водевилей зацепил взглядом Бассарова. Явно узрев его, Рылов сменил благостное выражение на маску каменного идола и хотел пройти мимо. Борис окликнул православного драматурга по фамилии. Тот хмуро посмотрел сквозь него, будто роняя классическую фразу: «По четвергам не подаю».
«Нет уж, сударь, я тебя заставлю расплатиться за коньяк», - ринулся следом за Рыловым Бассаров. Оказывается, драмодел был вхож в святая святых – комнату отдыха настоятеля, устроенную в правом приделе церкви. Она напоминала номер люкс в заштатной гостинице: крытые синим плюшем пара кресел, диван, фикус в кадке в человеческий рост, низкий столик, шифоньер и секция от гарнитура-стенки со стеклянными полками.
И ни одной иконы.
На полках весело пускали зайчики хрустальные бокалы и рюмки, в углу равномерно урчал пузатый холодильник «Бирюса». В благоустроенной келье пахло не столь пряно, как в публичном храмовом секторе.
Когда Борис буквально на плечах Рылова проник в ВИП-келью, батюшка отдыхал. Он почти лежал в кресле в мирской рубашке в полоску и тренировочных штанах, в босоножках. Белели пальцы огромных ступней, ногти были квадратными и темными. Риза висела в наполовину раскрытом шифоньере, золоченый крест на фигурной цепи, видно, упрятали в низкий сейф, что стоял впритык со шкафом.
У Бассарова зародилось подозрение, что в домашних трениках, невидимых под сутаной, отец Андрей и отвел проповедь. Риза-то до пят.
- Что такое, Мотя? – резко повернул главу настоятель. Глас священника был раздраженный, визгливый, разительно не похожий на велеречивый тон проповеди. Черная грива разметалась по спинке кресла. На столике пурпурно отсвечивал лафитничек, Борис мог
