В тот вечер мы забыли не только об ужине, но даже о ванильном пироге. Дождь прекратился, но по оконным стеклам еще струилась вода, и темень за окном была похожа на фантастическое животное-скалу из картины Чюрлёниса «Покой». Из глаз животного, словно слезы, струился свет, и мне подумалось: все было не случайно в этот день. И дождь, и полузатерянная библиотека с голландской печью, и невозмутимая библиотекарша, властно напомнившая мне о Чюрлёнисе и даже Куприн с его «Суламифью», ибо: «Зане крепка, яко смерть, любовь».
Чюрлёнис тоже был любовью. Полузабытой, давней, как «Сказка королей», как монеты, закатившиеся в щели пола. И вновь обретенной.
Часть 1-я. «Положи мя, яко печать, на сердце твоем…»
Он родился в 1875 году близ местечка Варене, но вся жизнь его была связана с Друскининкай*. Отец его был органистом в местном костеле. Он и стал первым учителем музыки маленького Кастукаса. Маленький деревянный дом, напоенный ароматом сухих трав, был всегда полон звуков рояля, полон гармонией, песнями, звонкими детским голосами. Здесь жили люди с щедрыми сердцами, открытые радости и не перестающие восхищаться жизнью. В комнате со старинной мебелью, фикусом в кадке и кафельной белой печью, он впервые начал сочинять музыку. Отсюда на деревенской повозке уехал в Варшавскую консерваторию, а дом еще долго поблескивал ему вслед частыми переплетами окон и отзывался скрипом блестящих половиц. Вернется ли милый Кастукас?..
Он вернулся уже возмужавшим, окончившим не только Варшавскую, но и Лейпцигскую консерваторию и звали его уже солидно – Миколоюсом Константинасом Чурлёнисом. Впрочем, до 1955 года была известна только русская форма имени – Николай Константинович Чурлянис. Литовский язык для него так и остался языком раннего детства. Все свои дневники и письма Чюрлёнис до конца жизни писал по-польски. И говорил тоже на польском.
И все-таки каждое лето он возвращался в отчий край, милый сердцу Друскининкай. И часто повторял строчки Мицкевича, просто и прекрасно выразившие любовь к Родине: «Отчизна милая, Литва, ты как здоровье: Тот дорожит тобой как собственною кровью, кто потерял тебя!»
Чюрлёнис был живой, сердечный и открытый человек, любивший делиться своими впечатлениями. Общаясь с людьми, вёл себя скромно и не старался выделиться. Он интересовался всем. Достаточно взглянуть на книжную полку в его доме-музее. Горький, Дарвин, Мицкевич, Коран, Кант, Библия, всеобщая история, история искусств, основы астрономии, труды по психологии. Он умел жить, широко раскрыв глаза на все, что прекрасно.
«Если бы ты, братец, знал, как замечательно у нас дома. Пахнет маминым ванильным пирогом, сестра собирает полевые цветы и расставляет их в вазы. Везде господствует какая-то удивительная гармония, которую ничто не в состоянии нарушить. Все окружающее согласовано как красивое сочетание красок, как прекрасно звучащий аккорд», писал он в письме брату.
Творчество Чюрлёниса питали истоки, неяркие краски и протяжные песни родной земли. Вдали от родины, в Варшаве, он создает первый литовский хор народной песни. Он первым из композиторов литовцев написал симфоническую музыку. В ней было все: серое Балтийское море, белый песок, нежаркое солнце, косые дожди, шум прибалтийских сосен, и янтарные их слезы. Было все, что дорого его сердцу.
«Хотелось бы, чтобы ты услышал мою поэму «В лесу», – писал он брату. – Она начинается тихими широкими аккордами. Такими тихими и широкими, как кроны наших литовских сосен».
Он жил трудно, напряженно работал, сильно нуждался, постоянно помогал большой семье родственников. Сдавало здоровье.
Друзья помогли ему уехать к Черному морю. Он побывал и в Крыму, и на Кавказе. Среди ярких красок юга вдохновение вновь нахлынуло на него. Желание запечатлеть окружающий мир во всем его многообразии, передать даже ароматы южных цветов – пряные, терпкие, будоражащие – захлестнули его. Звуков уже было мало. Они не могли передать невыразимое. И Чюрлёнис обратился к краскам.
Он поступил в Варшавское училище живописи. Отныне музыка обрела для него цвет, а краски зазвучали. Музыка или краски – это всего лишь инструмент; смычок и скрипка в руках творца. Важна была мысль, картина мира, бессмертная мелодия Вселенной. И эту мелодию еще предстояло соткать.
И вот на холсте рождалось жаркое утро. И звучала красная музыка солнца. Потом наступал золотой день с голубой музыкой неба. Его сменял жемчужный вечер, трепетный как лепестки магнолий. И, наконец, царица Ночь лила вокруг свой серебряный лунный свет.
«Я лечу в далекие миры, в край вечной красоты, солнца и фантазии». Кажется, он так и жил, подчиняясь своей мечте. И, может быть, она заменяла ему жизнь. За кажущейся сложностью его символов кроется глубокая мысль. Недаром его считали колдуном и гипнотизером. Он бросил свои гипнотические сеансы, когда увидел, что они тревожат людей. Но в музыке, и, особенно в картинах запечатлевал свой особый дар провидца.
Вот, например, «Соната весны». Все картины цикла выстроены в стройной композиции. «Анданте» спокойная, размеренная главная тема. И вступают вариации – светящиеся, напоенные легким весенним солнцем, краски. Они будто поют голосами свирели, валторны, арфы и скрипки. И наконец – ликующая, торжественная, возвышенная музыка весны. Звучит весь оркестр: вертится вечная мельница природы, несет солнце на своих крыльях.
Чюрлёнис создавал свой удивительный мир фантастических, космических образов. Но всех их объединяло одно: у них янтарный оттенок. Даже у моря. Словно вглядывался в него художник сквозь кусочек янтаря – солнечного камня.
В «Сонате моря» целая история, бурной как море, человеческой души, на дне которой лежат затонувшие корабли воспоминаний и несбывшихся надежд. И, как бы объединяя себя с этим миром, он вплетал в морскую пену свои инициалы – М.К.Ч.
М.К.Ч. – это подпись на полотнах, пронзающих вечность, это ключ от затворенных башен мечты, пути бесконечных созвездий, им сотворенных.
«Оставшемуся в одиночестве человеку становится душно, тесно и темно. Но чем шире он взмахнет крыльями, чем больше будет его кругозор, тем легче ему будет, тем счастливее будет человек», писал в дневнике Чюрлёнис. Все, что им создано, призвано прославить человека, побеждающего черную птицу-Беду. Или, по крайней мере, борющегося с нею.
По прохладным светлым звездам шагал его крылатый человек. Как любил художник звезды и солнце, как часто обращался к ним. На плакате первой выставки своих картин он нарисовал солнце. Для него оно было олицетворением добра и света. Он славил свет человеческой мысли. Недаром Горький сказал о нем: «Ведь это же музыкальная живопись. А что же? Разве романтике и места нет в реализме? Значит пластика, ритм, музыкальность и тому подобное – не нужны? Мне Чюрлёнис нравится тем, что он заставляет меня задуматься как литератор».
Нелегко носить в груди солнце. Труднее удержать его в руках. Еще труднее протягивать его на ладони людям. Нести им как огромный шар света дружбу. Чюрлёнису это удалось. Как и герою его картины «Дружба».
«Не сердись» навсегда станет его любимой присказкой. Но это и его мольба, обращенная к людям. Воззвание к отзывчивости и братству.
Его близкий друг Влодзимеж Моравский говорил: «Когда Чюрлёнис был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть ни плохого человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то свет. Единственное, что могло его вывести из себя, – это обращенная к нему просьба «объяснить» содержание той или иной его картины. Он негодовал: «…почему они не смотрят? Почему не напрягают свою душу! Ведь каждый по-иному подходит и иначе воспринимает произведения искусства. Казалось, в его крови, его душе был растворен балтийский янтарь, настолько он был пронизан солнцем».
Но янтарь это не только солнечный камень, это еще и слезы сосен…
Часть 2-я. Слезы
28 декабря 1909 года к известному петербургскому психиатру Владимиру Бехтереву ворвалась незнакомая молодая женщина.
– Я должна немедленно поговорить с доктором, – требовала она. – У меня срочное дело!
Бехтерев никого не хотел принимать. На носу был Новый Год, а тут... Но что-то в голосе посетительницы встревожило профессора. Он вышел в приемную. И тут незнакомка повела себя странно. Она стала умолять профессора помочь ей вернуть мужа с … того света.
– Если ваш муж умер, сударыня, то вы ошиблись адресом, – попытался урезонить женщину Бехтерев. – Я не провожу спиритические сеансы и не воскрешаю мертвецов.
– Нет, вы не поняли, – разрыдалась женщина. – Мой муж жив, но его как будто нет. Он работает по двадцать часов в сутки, пишет картины, сочиняет музыку, но мне страшно, страшно! – И забилась в рыданиях.
– Успокойтесь, голубушка! В роду вашего мужа были душевнобольные?
– Насколько мне известно – нет. Но…
И задумалась, как будто что-то вспомнила…
[justify][font=Times New
