Оказалось, что оба, что врач, что полицейский к моему удивлению оказались заядлыми рыбаками. Последующие полчаса прошли в разговоре о снастях, о проводках и о повадках хищных рыб. Видно, разгорячась от таких разговоров, Мартын Кузьмич сообщил, что сейчас же идёт заканчивать приём в амбулатории с тем, чтобы ничто не мешало им предаться самому благородному после сна времяпрепровождению– ночной рыбалке. Сказал и ушёл. Митьков попытался снова со мной заговорить, но быстро отказался от этой бесполезной затеи и бесцельно стал листать медицинские журналы. Я задремал. Наше недолгое сибаритство прервала Авдотья Саввишна, сообщив, что доктора Дорна - де спрашивает некий извозчик со станции. Я нехотя поднялся и поплёлся на крыльцо. Николай Арнольдович из любопытства последовал за мной. В самом деле, у ступеней стояла городская бричка без верха, а возле лошади, поправляя ремни на хомуте, возился мужичок лет сорока в синем кафтане, подпоясанный красной тряпицей. Увидав нас, он, снявши картуз, поклонился и обратился ко мне:
-Здравия желаю, барин! Однако ж я за расчётом! Договаривались за полтинник, а с доездом до Гребнево, да за простой с вас рублик да двугривенный!
«Фома! – вспомнил я, - извозчика зовут Фома! Вспомнил!» Залитые чернилами страницы памяти мгновенно очистились, и на них проявились воспоминания.
***
В первых числах июня 189… года я очутился на вернисаже художественной выставки Общества взаимного вспомоществования русским художникам. Появлению своему под живописными сводами дворца на Галерной улице обязан был я давнишнему моему приятелю Брюлловичу Павлу Никитичу – художнику – портретисту. По обыкновению такого рода собраний, а вернисаж – это аккурат канун открытия самой выставки, - залы заполнили живописцы и приглашенные друзья. Не считая себя вправе давать оценки, а тем более советы по части живописных полотен приятеля своего, я отошёл от шумной компании, сгрудившейся возле нескольких его работ. Праздно фланируя вдоль таких же групп, обсуждающих достоинства композиции или наоборот необходимость исправлений прежде, чем автор покроет лаком свои полотна, я оказался в буфетной, устроенной в малиновой гостиной дворца. Голод, как говорит народная мудрость, не тётка, пирожка не поднесёт, а у меня с самого утра, как сел в поезд, чтобы поспеть в Петербург к открытию вернисажа, и маковой росинки во рту не было. Услужливый официант принёс мне пирог с гречневой кашей и говядиной да несколько расстегаев с осетриной и вязигой. Устроившись на одном из длинных диванов, стоящих вдоль стен, я оказался рядом с двумя художниками, которые тоже закусывали и выпивали. Один из них, захмелевший и импозантный в бархатной свободной блузе, с шарфом на полной шее обратился ко мне снисходительно улыбаясь:
-Прошу покорно, сударь, меня извинить за нахальную бесцеремонность, но вы, похоже, не из нашего цеха. Художники в сухомятку не закусывают! Вы верно праведник?
-Увы! - я улыбнулся в ответ, - пытался, но в моей профессии праведником был лишь евангелист Лука. Он кстати, и к вам имеет прямое отношение.
-Врачи мне всегда импонировали, - заулыбался художник, - позвольте представиться. Аполлинарий Семёнович Карагольский, живописец, выпускник Академии. А это вот Елпидифор Груздев – гений и в силу этого мученик и бездельник. Елпидифор - несущий надежду!
Гений, несущий надежду, только что запил рюмку водки пивом и удостоил меня величественным кивком кудрявой головы. Я поклонился и тоже представился.
-Уважаю эскулапов, хотя половина вашего брата шарлатаны. Особливо столичные. – продолжал словоохотливый Карагольский, - Но вы не из их числа. Нет в вас ни столичного высокомерия, ни алмазной булавки в галстуке. Позвольте узнать, откуда прибыли в столицу?
-Н-ский уезд, Самарской губернии. – и пояснил, - служу в земстве врачом.
-Позвольте! – вскричал выпускник Академии и поворотился, словно предлагая разделить своё удивление с гением, - так это в ваших краях страшное урочище, где исчезают люди?!
Тут пришлось и мне удивиться. Ни о каком урочище, тем более каком-то страшном мне слышать не доводилось.
- Ну как же! – Елпидифор снова налил себе пива, - девица Синеглазова. Вышед из родительского дома в воскресенье 5 июля 188… года направилась на именины к своей тётке Лукерье Гавриловне Пусторыловой через урочище Душмор, до оной не дошла и пропала совсем и навсегда. Губернские Ведомости за 8 июля 188…года. Подпись «Не знай наших».
-Каково! – с восторгом воскликнул Карагольцев и хлопнул меня по спине – гений! Память как у слона! Ах ты, молодца! - воскликнул он, уже оборотясь к Груздеву, - дай я тебя расцелую!
И тут я вспомнил, что почти год тому назад прочёл эту заметку в «Ведомостях» и вспомнил даже, как в неудовольствии отбросил их в сторону, ругая газетчиков и прочих репортёров за публикации всякого рода чертовщины, будоражащих и вселяющих в обывателя страх и тревогу! Следом за этим память живо напомнила мне ещё одно событие – в январе этого года исчез дьячок Вытриустов из церкви Живоначальной Троицы. Так же бесследно исчез некий дачник или приезжий Амаратов, приехавший на отдых. Да и само это урочище располагалось не так далеко от нашего города - всего в нескольких верстах. К нему вёл просёлок, отходящий от Сызранского тракта, забытый, но проезжий.
-А между тем, доктор, - закусывая выпитое красное вино селёдкой на ломте ржаного, заметил Карагольский, - и нашего брата поглотило урочище и, говорят, не одного!
- Художник Пантелеймон Францевич Амаратов, - забубнил вестник надежды, - отправившись делать пленэры тридцатого мая 189…года, исчез безвозвратно в районе урочища Душмор, писали те же «Губернские ведомости» в воскресном выпуске за 3 июня 189…года. Полицейские власти после недельного розыска признали исчезновение художника casus incognita damnum и прекратили производство.
Что ж, я вынужден был признать, что злополучное урочище действительно располагается именно в нашем уезде, но оспорил, что оно какое-то особенное, поскольку исчезновение людей хоть и случаются, но случается не только в нашем уезде, случаются и в других губерниях, а вот привязка именно к нашей местности странных и необъяснимых случаев происходит определённо и исключительно благодаря людской молве. Да-с! Людская молва, а пуще литераторы, да газетчики с ними так и норовят придать всяким житейским несуразицам видимость мистического и непознанного.
-Вы, доктор, верно материалист? – с сочувствием спросил Карагольцев и тут же подтвердил свою догадку, - Материалист! Нешто вам не скучно от материализма? Ну да вам докторам без скуки нельзя! Говорят, у вас отчётов всяких в кабинетах с Кавказские горы!
-…горная система протяжённостью около тысячи вёрст, залегает между черноморским и каспийскими побережьями, высочайшая гора Эльбрус более трёх тысяч саженей…» - периодически икая пробубнил Елпидифор.
Только я в свою очередь вознамерился ответить, что «профессия врача, сударь, не мистическая и не имеет отношения к оккультизму, и что благо больных требует от меня материалистического…», как подошёл приятель мой Брюллович и незамедлительно оттащил меня от весёлой компании дипломированного живописца и не сертифицированного гения. В результате чего я оказался в славном и шумном обществе жизнерадостных молодых и дерзких художников, которые живо обсуждали скандальный отказ четырнадцати. Многие громко заявляли, что готовы присоединиться к бунтарям и стать пятнадцатыми или шестнадцатыми. Я не вникал в суть горячих споров, но мне нравился их задор и безапелляционность, которая привлекательна в молодости, но в зрелом возрасте отталкивает, как румяна на лице старухи. Рассматривая новые, приготовленные к завтрашней выставке и уже покрытые лаком работы моего друга, я удивлялся смелой манере его письма, провокативным ракурсам и откровенности его моделей. Незаметно для меня Брюллович подошёл и с интересом наблюдал, как я разглядываю его полотна.
-Ты серьёзен, как лошадь перед барышником! – засмеялся он и обнял меня за плечи. Сделать ему это было легко, потому как был он на голову выше меня. Надобно описать моего приятеля-художника. Внешность его удивительно подходила под это звание: высокий, с нервными порывистыми движениями, крупными локонами тёмно-русой шевелюры, бородка на его аристократическом лице тоже была в таком же стиле – эспаньолка с горизонтально торчащими пышными усами, а печальный, как у спаниеля, взгляд больших тёмных глаз, подтверждал неизбежную догадку, что перед вами творец, утомлённый своей одарённостью.
-Дорогой мой, я рад! – отвечал он на моё восторженное лепетание о композиции, цвете и прочей эзотерике, и доверительно сообщил, - у меня, мой друг, счастливая полоса! Мой талант признан обществом и друзьями. Заказов столько, что впору записывать всех в очередь, как на премьеру в Мариинский. Боюсь, мой друг, боюсь превратиться в ремесленника. Одна отрада - деньги сулят немалые. Боюсь… – и тут же с жаром воскликнул, - но один заказ я выполню, чего бы мне это не стоило!
Разумеется, я догадывался, что за горячность охватила моего друга. Павел Никитич, как натура творческая, был ужасно влюбчив. Страсть в нём вспыхивала мгновенно, как вспыхивает летний сухостой, бушевала в нём, как огненный самум, и со временем быстро угасала, как гаснет пламя, достигнув водной глади. Гасло только лишь с тем, чтобы вновь вспыхнуть к новому предмету обожания и повторить весь путь заново. Такие перепады, рожденные темпераментом и определённым способом работы желёз внутренней секреции, охраняли его от венца. По счастью для окружающих, ожидание от помолвки до венчания было для Павла Никитича чрезмерным, и он расставался с избранницами прежде, чем делал их законными, но несчастными жёнами. В этом смысле Павел Никитич был человек добрый. Правда, злые языки упрекали его в беспорядочности увлечений, на что тот с достоинством отвечал, что чувства его искренни, и не его вина, что очередная избранница и в этот раз оказалась недостойна его талантов.
Возвращаясь в буфетную, я спросил Брюлловича, знавал ли
