старик отрекомендовался:
-Иван Тимофеевич Гребнев, отставной майор, местный помещик. Идёмте, Евгений Сергеевич, обсохнете у огня.
Мы сидели в столовой и беседовали. Чугунная дверца изразцовой печи, специально затопленной по случаю моего появления, была открыта и жар, исходивший от огня, благотворно влиял на вымокшее платье, – я прямо-таки источал пар, наподобие стоявшего на столе самовара. Неспешная наша беседа велась о преимуществах отварной капусты перед сырой свёклой в противостоянии запорам. Представившись доктором, я как бы дал своего рода соизволение хозяину вести разговор исключительно на темы здоровья, точнее, нездоровья, чем он и воспользовался. Впрочем, такое со мной случается постоянно, стоит мне оказаться в компании, причем, не важно какой, и назваться доктором, как разговор стремительно переменялся на темы медицины и на хвори близких родственников участников беседы.
-Вы верно недавно в наших краях? – спросил я, когда удостоверился, что светская беседа о свёкле достигла уровня доверительности, - практикуя по всему уезду, не предполагал, что есть места, где врач может оказаться в качестве гостя, а не для помощи болящим.
-Да-с, вы правы. Я недавно вышел в отставку, и вот теперь живу в имении. Знаете ли, городская суета не для меня, - и пояснил, - как видите, домосед. Лень ездить по гостям, да и ко мне редко, кто заезжает – дом-то в стороне от дороги.
-Не скучно в глуши? Впрочем, здесь превосходная охота.
-О нет, дорогой доктор! – махнул рукой Иван Трофимович, - настрелялся! Пришлось, знаете ли, в турецкую компанию. Нет-нет! Да и забота у меня превеликая – племянница. Увы, растёт, мой аленький цветочек, сиротой. Знаете ли, я даже не подозревал в себе таких чувств, такой любви к малышке. Родителей Ираиды – моего брата Василия и его жену Ксению - судьба не пощадила. Холера, знаете ли. В девяностом году… сгорели в Петербурге за несколько дней. Так что я один у малышки. Такое вот моё стариковское счастье – растить, пестовать и охранять! – он поднял указательный палец, подчёркивая важность сказанного, - охранять! От всякого злодейства, от пустой суеты, знаете ли, от греховных искушений и праздности.
В моей голове моментально нарисовался образ замкнутой бледной девочки, с поникшей головкой, печальными глазами, корпящую над псалтырем. Девочки, которую готовят в Христовы невесты и не сегодня-завтра к постригу.
В этот самый момент в комнату стремительно влетела юная барышня. Здесь следует уделить несколько строк её описанию. Каштановые локоны, убранные наверх, открывали нежный овал лица и трогательную в своей беззащитности шею. Глубоко посаженные большие серые глаза смотрели на вас мягко и дружелюбно. Однако вы тут же отмечали едва уловимый отблеск страдания в самой глубине этого взгляда. Небольшой рот полуоткрыт в улыбке – застенчивой и одновременно капризной. Движения изящные и стремительные, а голос, которым она приветствует вас - звонок и чарующ. Хрупкая фигура её с тонкой талией была грациозна и одновременно в ней угадывалась сила и порывистость. Другими словами, я был очарован ею в тот самый миг, как только она вошла.
-Ах, mon ocle! Я не знала, что вы не одни! Простите, сударь! – она мило мне улыбнулась.
-Моя племянница! – представил Иван Трофимович барышню, - Ираида. ma chere, позволь представить Евгения Сергеевича Дорна. Наш сосед. Ненастье застало его в дороге, вот он…
-Мы рады вам, Евгений Сергеевич! – она снова обворожительно улыбнулась.
-Дорн! – раздался громкий возглас, и на пороге гостиной возник Павел Никитич Брюллович собственной персоной, - ты однако, братец, не ищешь лёгкого удела! Молнии полыхают, будто Зевс - громовержец сердится, хляби небесные разверзлись, грозя всем новым потопом! А ты, аки библейский Ной, наперекор всему – урагану, року и даже скверной дороге – путешествуешь, спасая страждущих и обездоленных! Я прямо вижу полотно, писанное моей рукой, на нём ты в костюме пилигрима, гонимый и неприкаянный! – Брюллович обнял меня с искренней дружественностью и сочувствием.
-Позвольте рекомендовать моего сердечного друга и замечательного доктора Евгения Сергеевича Дорна! – провозгласил он с воодушевлением и с интонацией, с которой на ярмарках объявляют выход на манеж цирковых акробатов. После первых возгласов удивления и восторга я рассказал, как отправившись со станции домой, вознамерился проехать через таинственное урочище Душмор, как был застигнут ненастьем и как был брошен своим возничим. Мы посмеялись над страхами суеверного малого, нашли его самого забавным и поздравили друг друга с удачным стечением обстоятельств, приведших к нашему знакомству. Ираида радостно воскликнула, что по этому случаю она споёт. Она с лёгкостью вспорхнула со своего стула и подбежала к роялю, стоявшему тут же. Все дружно зааплодировали, поощряя и льстя одновременно. Она не без кокетства сообщила, что у неё чудесное сопрано, что нас она удивит своим аккомпанементом и подарит нам ею же написанный романс. После первых аккордов она запела. Голос её был негромок, мил и не без претензий. Ираида пела о любви, о сжигающем пламени чувств, о взаимности, приносящем счастье, с искренностью и чувством, извинительными её юному возрасту. Не будучи любителем музицирования, тем более домашнего, я всё же присоединился к дружным аплодисментам и выразил своё восхищение как самим романсом, так и исполнительницей. Павел в свою очередь рассказал, как прямиком с выставки, где его работы имели грандиозный успех, и даже Их Императорское Высочество интересовалось ценой за его работу, он отринул все искушения света и последовал за госпожой Неборской, дабы (именно так он и сказал! Дабы!) применить свой талант и запечатлеть небесный образ Ираиды Васильевны. Он счастлив быть здесь! В этих стенах на него снизошло вдохновение такой силы, какую, вероятно, испытывал Пушкин в своём Болдино! Нет! Ещё сильнее!
-Муза! - воскликнул он и сделал более, чем почтительный поклон госпоже Неборской, - муза явилась мне и одарила своим божественным покровительством и наполнила меня святым очарованьем!
Ираида, звонко рассмеявшись, захлопала в ладоши и шутливо выговорила Павлу Никитичу, что он много делает комплиментов и оттого мало трудится за мольбертом.
Брюллович, немного рисуясь, стал болтать какую-то чушь о божественном даре, то ли о своём, то ли об её – Ираидином.
-Господин Дорн, - между тем обратился ко мне старик, - отчего бы вам не отобедать с нами? Дождь ещё не перестал, а время обеда подоспело. Что ж я за гостеприимный хозяин, если не угощу вас прекрасным обедом?!
В это время Ираида защебетала, что на дворе ужаснейшая погода и дядюшке следовало бы пригласить гостя заночевать и не подвергаться риску простудиться в непогоду. Ведь доктора тоже люди и тоже хворают. Хозяин дома согласился и, как мне показалось, не без колебания последовал совету племянницы.
-Действительно, Евгений Сергеевич, переночуете, а по утру Еремей вас доставит в целости и сохранности до самого дома. Дом просторный, дворовые ночуют во флигеле - никто вас не беспокоит. Оставайтесь!
Разумеется, я не дал себя упрашивать. Дождь по-прежнему лил потоками, поэтому я с благодарностью принял приглашение. Услыхав о моём согласии, Ираида пригласила меня, пока накрывают на стол, осмотреть гордость их дома – скромное, по её собственному выражению, но вместе с тем восхитительное собрание живописных работ, к выбору которых она сама приложила свой вкус и посильное участие. Я с готовностью поднялся со стула, и мы втроём, а Павел Никитич ни на шаг не отходил от Ираиды, пожирая её влюблёнными глазами, отправились во второй этаж. Войдя в гостиную, я несколько опешил, обнаружив, что в зале ярко горит свет, а шторы на окнах при этом плотно закрыты. Тем временем, Ираида пояснила мне, что она не называет гостиную картинной, потому что на самом деле это танцевальный зал, и при этом засмеялась счастливым смехом. При взгляде на полотна в тяжёлых золочёных рамах я понял, что разумела хозяйка под словами «посильное участие». Дело было в том, что на них изображалась исключительно и только Ираида Васильевна Неборская. Все стены были увешаны только её портретами. Были здесь и традиционный поясной или бюстовой портрет, и портрет в полный рост, и аллегорические портреты, - на одном из них Ираида представлялась в образе богини Дианы, на другом - грозной Афины Паллады, рядом - прекрасной Афродиты. Было множество других аллегорий, которых, честно говоря, я либо не знал, либо не узнавал. Было даже изображение Ираиды, гарцующей на гнедом коне, который тотчас напомнил мне известный портрет графини Самойловой. Одна лишь работа выбивалась из общей череды блистательных полотен. Работа явно не окончена, сплошная подмалёвка, мазки кисти сделаны эскизным манером - женская фигура, сидящий напротив окна и спиной к зрителю, лишь обозначена. Фигура, точнее её силуэт на фоне окна тёмен, зато небольшое круглое зеркало перед ней на столике будуара светится ярким и привлекающим к себе внимание пятном. Отраженное в нем мужское лицо, как мне показалось, раскрывало некую аллегоричность замысла работы. Увидев моё внимание и серьёзность, с какой я рассматривал набросок, Ираида с живостью и даже с нетерпением спросила:
-Работа превосходна, не правда ли? Пусть не закончена, но она мне по душе!
Несколько принуждённо я выразил восхищение странным портретом и с большей искренностью собранием живописных полотен.
-Дурно написан, - подошёл к нам Павел Никитович, - я вам и в тот раз говорил, Ираида Васильевна, и сейчас скажу, дурно. Лицо какое-то кукольное, глаз пустой, самовлюблённый. Усы, словно щётка! Уж простите великодушно! Дурно написано!
После вернисажа, где мастера кисти не стесняясь поносили своего брата художника во всеуслышанье, я не очень удивился уничижительной оценке, тем больше был поражён вспышке ярости, которую выказала хозяйка дома.
-Вот как?! –блеснув в негодовании глазами, воскликнула Ираида, - вам, господин художник, не нравится сей портрет? Быть может, вы ревнуете?! Это гадко, сударь!
- Нет-нет! Я очарован
