Через полчаса мы въехали во двор господского дома в Гребнево. В прошлый раз мне было недосуг обращать внимание на само строение, - я искал укрытия, - но теперь с любопытством разглядывал основательный каменный дом в шесть окон по фасаду и высоким центральным портиком с четырьмя ионическими колоннами. Над карнизом был устроен приятный глубокий балкон с широким арочным застеклённым выходом. Встретил нас давешний молчаливый лакей и проводил в знакомую мне прихожую. Не прошло и минуты, как к нам вышел сам хозяин дома. На сей раз на нём был шлафрок зелёного цвета с золотым шитьём. На голове его был вновь белый «бумажный» колпак. Он с вежливым любопытством выслушал, как Николай Арнольдовича отрекомендовался и представил меня. Я был немало удивлён, что Гребнев никаким образом не выказал того, что мы с ним знакомы, будто впервые видит меня. Более того, на предположение Николая Арнольдовича, что господин Гребнев должно быть знаком с доктором Дорном, тот лишь развёл руками и ответил, что нет-с, не имел удовольствия. В свою очередь хозяин вежливо поинтересовался, что привело нас к нему в дом. Митьков напрямую ответил, что мы, дескать, разыскиваем Павла Брюлловича, который известил нас, что эти дни он собирался провести в имении господина Гребнева. Старый майор, покивал, соглашаясь, и ответил, что действительно Павел Никитич приезжал делать портреты его племянницы, но уже более десяти дней как работу закончил, получил расчёт и отбыл в неизвестном ему, Ивану Трофимовичу направлении. Митьков с присущей ему дотошностью уточнил, сразу ли Брюллович покинул дом после выполнения заказа, или задержался? Гребнев, не раздумывая, заверил его, что художник ни на один день не злоупотребил их гостеприимством. Не выдержав, я открыл рот, чтобы спросить, не будет ли Иван Трофимович столь любезен и не покажет ли он работы Брюлловича, однако, вместо этого в который раз я издал нечто вроде хриплого клёкота. Холодно выслушав моё то ли карканье, то ли кудахтанье, Гребнев оборотился к Митькову с немым вопросом.
-Да-с, - нимало не тушуясь, ответил Николай Арнольдович, - подчас и мне бывает трудно понять моего друга, - и добавил, - увы, таковы следствия сильного ушиба головы. Не окажите ли вы любезность познакомить нас с вашей племянницей?
Такая просьба была верхом неприличия, и понимая это, Митьков присовокупил:
-Господин Гребнев, у нас есть все основания полагать, что Брюллович исчез по злоумышлению неизвестных лиц. Как жандармский чин, я намереваюсь ходатайствовать обо открытии следствие по его розыску. Полагаю, Иван Трофимович, вы не будете чинить в этом препятствий, а наоборот, как подобает офицеру и гражданину, окажете содействие?
-Нет-с, - спокойно отвечал Гребнев, - когда я увижу предписание о следственных действиях, тогда я исполню его в полной мере и не чиня препятствий, господин жандарм. Пока же не обессудьте, а что касается Ираиды Васильевны, то ей нездоровится и ваши расспросы могут ей только навредить.
Уже успокоившись, я обрисовал руками вокруг своего лица нечто вроде квадрата.
-Что ж, - кивнул Гребнев, - думаю, вы можете взглянуть на работы Брюлловича. Но прошу вас, господа, принять во внимание, что Ираида Васильевна больна.
Он пригласил нас пройти за ним. Мы поднялись по хорошо знакомой мне лестнице и, пройдя по коридору, завернули в небольшую светлую комнату. Изящная мебель, розовые амурчики на обоях, пяльцы в углу, пышные занавески - всё говорило о дамском будуаре. У стены на полу стоял известный мне портрет Флоры, а рядом, подрамником наружу, ещё одна работа. Николай Арнольдович склонился, рассматривая потрет Ираиды, я же, подхватив скрытую от нас картину, быстро развернул её к свету.
Да-с! Нужно отдать должное моему приятелю! Пожалуй, это была его лучшая работа! С полотна на меня смотрел мужественный, атлетичного сложения молодой мужчина лет двадцати пяти. Он словно прилёг на подушки , чтобы отдохнуть после долгого пути. Был он в дорожном сюртуке, но, ложась, расстегнул ворот рубашки и в глубоком вырезе проглядывала сильная мускулистая грудь. Открытое его лицо ещё сохраняло нежность и теплоту юношеской кожи, но мужественность уже проглядывала в его облике. Густая светло-каштановая и ухоженная борода и усы обрамляли красивое лицо. В нём сквозила чувственность и одновременно порочность, а выступающий подбородок говорил о характере и упрямстве молодого человека. Мягкий и ласковый взгляд серо-зелёных глаз проникал вам в самую глубину души, в нём было ожидании любви, соблазн и обещание несбыточного. Что ж, браво, Павел Никитич, браво! Шедевр! Но зачем он Ираиде Васильевне?
-Довольно! –голос Ивана Трофимовича прозвучал резко и недоброжелательно, - довольно, господа! Не смею вас больше удерживать. Вас проводят.
Он вышел, кивнув стоящему у дверей молчаливому лакею. Нам ничего не оставалось, как в сопровождении то ли провожатого, то ли стража покинуть негостеприимный дом. Когда мы уселись в пролётку, я показал Николаю Арнольдовичу свои пальцы, изрядно испачканные краской. В ответ на его недоумевающий взгляд мне пришлось изобразить некую пантомиму: первая жестикуляция – две растопыренные пятерни, которые сопровождались отрицательным качанием головы. Вслед за этим я показал три, а потом, артистично пожав плечами, пять пальцев.
-То есть, - внимательно следивший за моими ужимками, Николай Арнольдович предположил, - портрет написан три дня тому назад, возможно пять?
Я энергично кивнул.
-Выходит, господин Гребнев солгал, сказав, что ваш приятель покинул дом десять дней тому назад? – задумчиво произнёс Митьков, - Становится любопытно. Но зачем он солгал?
Он замолчал и не проронил ни слова, пока мы ехали. Начинало смеркаться. К моей квартире мы подъехали уже в густых сумерках. В кабинете нас поджидал Мартын Кузьмич, готовый к ночной рыбалке. Он сообщил, что из столицы телеграфировали о каком-то Брюлловиче, что его полмесяца как нет в городе. Митьков рассказал о нашем визите к господину Гребневу.
-Что вы говорите? – воскликнул Томилин, - а ведь я навещал этого господина! Кажется, прошлой весной. С самим Иваном Трофимовичем познакомился в земском собрании около года тому назад. Прознав, что я доктор, он упросил меня осмотреть свою воспитанницу, не откладывая, и прямо в имении. Я ещё удивился, что за срочность такая, что за таинственность? Но поехал.
Доктор Томилин замолчал. Николай Арнольдович нетерпеливо прошёлся по комнате.
-А дальше? Что было дальше? Поехали, осмотрели и?! Мартын Кузьмич, что с девицей?
-Не могу-с, Николай Арнольдович! Увольте! Не могу-с! Medicinae secreto!
От неожиданности Митьков остановился посреди комнаты, потом, опомнясь, всплеснул руками, хлопнув себя в сердцах по бёдрам.
-Господа, как бы это помягче сказать? Что, чёрт возьми, здесь происходит?! Дорна находят в сточной канаве. К счастью живого, но он ни черта не помнит! Непонятно откуда взявшийся какой-то Ванька требует с доктора денег, и уважаемый Евгений Сергеевич покорно отдаёт ему целковый, но, слава богу, что-то вспоминает. Вспоминает, но что? Мы не знаем, потому как ушибленный головой доктор толком ничего сказать не в состоянии. Хорошо-с! Тут выясняется, что загадочное на него нападение как-то связано с помещиком Гребневым. Прекрасно-с! Благодарствуем! Едем туда, но хозяин едва пускает нас на порог. При этом выясняется, что ко всем несчастьям присоединяется ещё одно – исчез художник Брюллович, которого нелегкая занесла в этот дом! Исчезает, отправив перед этим какое-то сумасбродную записку Дорну! И чёрт возьми! Сам Гребнев почему-то врёт про его отъезд. Теперь вот вы, Мартын Кузьмич, год назад наведались в этот дом и, вероятно, что-то там видели, видели что-то важное, но отказываетесь нам сообщить по причине, видите ли, врачебной тайны! Что вам нужно, уважаемый Мартын Кузьмич, чтобы нарушить тайну? Чтобы Дорна убили? Не-е-е-т, господа! Еду в Самару, надеваю мундир и боле его не снимаю! Потому как мундир без всяких предписаний прекрасно открывает все двери и развязывает языки!
-Николай Арнольдович, голубчик, не могу-с! – жалобно вскричал Томилин.
-Да я вас и не виню! – устало произнёс уже остывший после вспышки гнева Митьков, опускаясь в кресло, - что ж, пойду завтра на поклон к уездному судье, буду просить об открытии дела. Потом со следователем навестим Гребнево.
-Ну конечно! – внезапно обрадовался Томилин, прерывая свои стенания, - ну конечно, господа! В Гребнево, в имении! Этот справочник был при мне во время поездки в Гребнево, я, знаете ли, только вернулся из Вены…
-Всё! Увольте, Мартын Кузьмич! Сил моих больше нет! – взревел Митьков, - идёмте на судачка! Не то я здесь что-нибудь поломаю или разобью! Идёмте!
Ещё долго был слышен удаляющиеся голоса Томилина – ласковый, успокаивающий, и Николая Арнольдовича – усталый, раздосадованный. По их уходу я сел за стол исполнять ежедневное моё упражнение - написание слов, наугад взятых из книги. Первую попытку постигла участь всех предыдущих – неясные кружки и завитушки, которые бы не расшифровал и сам Гротефенд. Неожиданно следующая попытка оказалась более успешной – я вывел буквы в следующем порядке «удмшорм»! Ура! Выходит, мой мозг залатал дыры и скоро я верну всё утраченное! Последовавшие затем изнуряющие попытки принесли желаемый результат – я начертил без помарок слово «душмор». Измученный борьбой с недугом, я еле дополз до дивана и заснул мертвецким сном.
***
Меня разбудил деликатный стук в дверь. Открыв глаза, я быстро встал. Рассвет за окном набирал силу. Из открытого окна тянуло утренней свежестью. На столе по-прежнему горела лампа, не погашенная с вечера. Я помотал головой, окончательно просыпаясь, и открыл дверь. На пороге стоял господин Гребнев. Одет он был в двубортный гвардейский тёмно-синий мундир пехотного майора, белые шаровары, заправленные в сапоги, на голове красовался белый же армейский картуз.
[font="Times New Roman",
