быть им «надо быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающем в чутком хребте». Почему в хребте? Потому что за эякуляцию отвечает не головной мозг, а спинной. Не удивительно, что его «взрослая жизнь в Европе была чудовищно двойственна». Вовне он по его словам имел «нормальные сношения с земнородными женщинами... внутри же был сжигаем в адской печи сосредоточенной похоти, возбуждаемой во мне каждой встречной нимфеткой». Его влекли не ощущения, «извлекаемые из естественного соития между нормальными большими мужчинами и нормальными большими женщинами», а «проблеск несравненно более пронзительного блаженства». «Мой мир был расщеплен», - заключает он. И это уже серьезно, заметим мы на полях его исповеди, потому что это заявка на врожденное сексуальное расстройство. Во всяком случае, одна из современных психиатрических теорий утверждает: «Существуют два компонента либидо: платонико-романтический и сексуальный. У людей с нарушенным психосексуальным поведением имеет место их расщепление, которое в норме встречается в небольшой степени у многих». Заметим ради справедливости, что пока заявлена предрасположенность, но не ее последствия. Ведь опасна не склонность, а причиненный ею вред. Правда, подсудимый назвал подобные теории «либидобелибердой». В свое оправдание он говорил себе, что «все зависит от точки зрения и что, в сущности, ничего нет дурного в том, что меня до одури волнуют малолетние девочки». В подтверждение своей неисключительности он приводит исторические примеры – от Вергилия, через Данте и Петрарку до Эдгара По, женившегося, как известно, на тринадцатилетней. Ссылки его, однако, не имею юридической силы – comparaison n’est pas raison (сравнение не есть довод) щегольнем мы по его примеру французским словцом и примем его признания к тревожному сведению: наш «исключительный красавец, со сдержанными движениями, с мягкими темными волосами и как бы пасмурной, но тем более привлекательной осанкой большого тела» пожираем изнутри «адовым снадобьем», которое ученые мужи нарекут через двадцать лет педофилией. Вовлекать образы нимфеток «в свое тайное сладострастие» стало для него делом привычным. Оставалось перейти от грез к делу, а то, что оно того стоило явствует из его встречи с юной парижской проституткой, чье «юное тело еще хранило (вот это-то и было нимфическим эхом, холодком наслаждения, взмывом в чреслах)… что-то детское». «Она оценила дикое глухое желание у меня в глазах… и дала мне укол истинного наслаждения», вспоминает он.
Пытался ли он вырваться из цепких лап нимфолепсии, пробовал ли отделаться от «порочных и опасных порывов»? Ну, разумеется! И потому решил жениться. Среди женщин, у которых «груди тыквами или грушами» он выбрал молодую, похожую на «бледного уличного подростка» особу с «имперсонацией маленькой девочки». Она «прикидывалась малюткой» и он попался. «Но действительность скоро взяла верх» и вскоре у Гумберта Гумберта «оказалась на руках большая, дебелая, коротконогая, грудастая и совершенно безмозглая баба». Брак его длился четыре года. В 1939 году он развелся и переехал в Америку, где после восьми лет проживания (днем работа, ночью «пытка желаний, бессонница», санаторий, экспедиция в Канаду, снова санаторий) «решил приискать себе деревушку в Новой Англии, или какой-нибудь сонный городок (ильмы, белая церковь), где бы он мог провести литературное лето». Приехав на место и явившись в дом, где намеревался снять комнату, он и встретил ту, что перевернула его жизнь. Этот момент стоит того, чтобы пережить его еще раз вместе с ГГ: «Вот и веранда», пропела моя водительница (мать Лолиты), и затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков» Он рассматривает ее «взором молодой памяти» «со священным ужасом и упоением». «Взрыв… дрожь… толчок… страстного узнавания». «Это было то же дитя». Две точки слились в одну, круг замкнулся. «Четверть века с тех пор прожитая мной сузилась, образовала трепещущее острие и исчезла». Прототип опознал в Лолите свое подобие и предоставил ей возможность «полностью его затмить». Лолита - следствие Аннабеллы. Общее между ними – суть их единства. Это то, на чем настаивает герой. Для других все вышесказанное «лишь кривлянья сумасшедшего, попросту любящего le fruit vert (зеленый плод)».
Еще раз заметим, что в момент встречи с Лолитой этот «статный мужественный красавец, герой экрана» страдал устойчивой сексуальной девиацией. Это тот пункт, откуда начинается его крестный путь. «О, маленький Herr Doktor, которому было суждено вылечить меня от всех болей!» - восклицает он при виде Лолиты и остается в доме в роли квартиранта. Довольствуясь поначалу лишь одним соседством с нею, он не в силах разобраться в природе своего чувства. Он исподтишка любуется ею. «Опьяняющий каштановый запах», «теплое, рыжеваторозовое лицо», «проблеск прелестной гладкой кожи с исподу ляжки», «черные как сажа ресницы ее бледно-серых, лишенных всякого выражения глаз», «белесый пушок на ее коричневатых членах», «красные губы как облизанный барбарисовый леденец» и так далее. Ее тридцатипятилетнюю мать он называет «старая ехидна», тем самым подтверждая аксиому своей аномалии: между матерью и дочерью педофил всегда выберет дочь. Кстати, вот мнение матери о своей дочери: «Я вижу в ней здорового, крепкого, но удивительно некрасивого подростка». Как по-разному взрослые видят ее! Героя сводит с ума двойственная природа девочки: «смесь нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности». А в придачу «неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть». И «надо всем и несмотря ни на что существует только – Лолита». «Съедаемая глазами всех мальчишек» «она переменчива, она капризна, она угловата, она полна терпкой грации резвого подростка». «Дивная добыча». «Моя жаркая, шелковистая прелесть». Лолита «каждым своим движением… дотрагивалась до самой и чувствительной струны моей низменной плоти», сообщает он. «Боже, какая пытка – этот атласистый отлив за виском, переходящий в ярко русые волосы!» Его тогдашнее состояние: «ужасная, сумасшедшая, смехотворная и жалкая лихорадка». Он ощущает ее «знойный душок, от которого немедленно приходит в движение мужская сила». Глядя на нее, он «собирает в фокус свое вожделение», чтобы достигнуть «высшей точки его нищенского блаженства». «Меня мутило от вожделения, я страдал от тесноты одежд». Он живет «под постоянным напором невыносимого соблазна». Соблазн и вожделение - налицо заурядный, похотливый угар, ставящий его в один ряд не просто с животными, а с примитивными животными.
Но посмотрите, с кем он имеет дело. Во время их воскресной игривой возни он выхватывает у нее журнал с неприличной фотографией, и она, что бы вернуть его, вся наваливается на него. Он ловит ее за кисть, а она, отпрянув, «совершенно запросто» вытягивает ноги через его колени. Все это приводит его в «состояние возбуждения, граничащего с безумием». А далее «тяжесть двух загорелых ног», их «золотое бремя», бездумные, ерзающие движения ее тела, «ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и круглый задок» перемещают его «в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри его тела». «…Был желтоватый синяк на ее прелестной нимфетовой ляжке, которую моя волосатая лапа массировала и медленно обхватывала». «Она стала корячиться и извиваться, и запрокинула голову, и прикусила влажно блестевшую нижнюю губу… покамест я раздавливал об ее левую ягодицу последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским». «Слава тебе Боже, девчонка ничего не заметила», с облегчением констатирует он и далее: «Я выкрал мед оргазма, не совратив малолетней». «Лолита уцелела, и сам я уцелел». И вот что он сам себе обещает: «…Не взирая на неутолимый жар чувственного позыва, я намерен был, с искреннейшим рвением и предусмотрительностью, оградить чистоту этого двенадцатилетнего ребенка». Другими словами, пока нет сексуальных отношений, нет преступления. Состояние же, в котором он пребывает, его личное дело, каковым оно является для миллионов тайных педофилов.
Но время идет, и в исповеди героя появляется новый мотив. К ее отъезду в лагерь он уже знает, что не может жить без этой девочки. «Я знал, что влюбился в Лолиту навеки». Таким образом, в лексиконе его жизни появляется слово любовь, и он с позиции презренного педофила поднимается до уровня своих знаменитых предшественников. «Полюбил я Лолиту, как Виржинию – По и как Данте свою Беатриче…» Он любил Лолиту «резкоголосую и блестяще-русую, с подровненными спереди и волнистыми с боков, а сзади локонами свисающими волосами, Лолиту, у которой шейка была такая горячая и липкая, а лексикончик такой вульгарный…». А что же девочка? Она симпатизирует квартиранту. Перед отъездом в лагерь она бросилась из машины обратно в дом «добежала до меня… и вот она уже была в моих объятиях, и ее невинные уста таяли под хищным нажимом темных мужских челюстей».
Лолита уехала в летний лагерь, а ее мать объявила квартиранту о своей к нему любви. Пережив по прочтению ее признания «отвращение», он по зрелому размышлению «стал представлять себе все те ласки, которыми походя мог бы осыпать Лолиту муж ее матери». «Мне бы удалось, - грезил он, - всласть прижаться к ней раза три в день – каждый день. Испарились бы все мои заботы. Я стал бы здоровым человеком». И далее: «Я видел себя дающим сильное снотворное средство и матери, и дочери одновременно, для того чтобы ласкать вторую всю ночь безвозбранно». «Я постарался бы не обрюхатить малютки». Какое извращенное представление о любви и каким простым и доступным видится ему процесс выздоровления! Это то самое расщепление платонико-романтического и сексуального, о котором говорилось выше. Впрочем, болезнь нам и так известна. Вопрос лишь в том, подлежит ли она излечению. И он женился на матери Лолиты, подперев себя мыслью, «что она как бы старшая сестра Лолиты». У его новой жены «тяжелые бедра, округлые колени, роскошная грудь, грубоватая розовая кожа шеи («грубоватая» по сравнению с шелком и медом) и все остальные черты того плачевного и скучного, именуемого «красивая женщина». «Женщина с царственными сосцами и тяжелыми лядвиями» против «обольстительной, голорукой, пушистенькой двенадцатилетней девочки», которая после свадьбы стала его падчерицей, что открывало путь к возможностям совсем другого пошиба. Если бы не ее мамаша, которая задумала удалить Лолиту из дома, обратив тем самым в пыль планы ее новоиспеченного мужа. «Естественнейшим разрешением задачи было бы уничтожить г-жу Гумберт. Но как?» - ломает голову герой, ко всему прочему признаваясь в подготовке еще одного убийства. И такая возможность ему вскоре представляется.
