Здравствуйте, Дяденьки и Тётеньки!
Я бегу по арене. Последний круг. Вскакиваю на барьер под визг грохнувшего цирка. Ага, пузан, и ты смеешься!
Бегу, бегу, бегу. Подхватываю на лету отвалившийся нос, втыкаю его на место. Бегу только по кругу. Как бежит уставшая, битая кнутом цирковая лошадь – с выпученными от горя глазами и фыркая от наглости дрессировщика. Барьер разомкнут, и зал ожидает моего падения, но тут Витяня – униформа с совком и веником – наклоняется к несуществующей бумажке, подставляя мне спину. Опять отлетает нос, опять ставлю его на место и, широко расставив руки, кричу всему миру: «До свидания, дяденьки и тетеньки!». И вылетаю с арены, зная, что цирк стонет от хохота.
Осталось найти в себе силы выйти на поклон. Прилепив нос ко лбу, и не обращая внимания на искрящийся шар в центре манежа, выскакиваю и кланяюсь, якобы ударяясь головой о дно ненавистного манежа и подбрасывая тонны стружек. Зрители воют. Ага, пузан аплодирует стоя.
– Славик, – это я уже за кулисами, директору цирка, – там пузатый в ложе, не Борька Каган?
– Он, только прилетел, не успел тебе сказать, – отвечает тот, приподнимая руки. – Ты, чучело, посмотри на себя! Грим потек, – и он протягивает мне салфетку. – Выпьешь чего?
– Портвейн.
Я захожу в уборную, выбрасываю в бак Славкину салфетку. Стираю комком ваты грим с лица, чищу растворителем гуттаперчевый нос и наношу на него слой клея: следующий выход через три часа, и клей должен схватиться.
Вбегает Валентина, целует меня: «Бегу, бегу, до выхода пять минут!». Я автоматически прощупываю у нее сзади на пояснице, под трико, металлическое кольцо.
– Карабин проверь, – говорю ей, покосившись на фиолетовый шар.
– Не волнуйся, всё хорошо, – и смотрит на меня взглядом опытного психиатра, – ты увидишь. Послушай, не ходи в «Салон» сегодня, а?
– Каган приехал.– Тогда – поешь, обещаешь? Там сосиски вкусные. – И убежала.
Снимаю пушистый пиджак, стаскиваю с себя всё остальное и, пройдя насквозь через шар – я проделываю это уже дней десять, - тщательно, до боли мою лицо с мылом, вытираю насухо, смазываю легким кремом, и, повернувшись назад, вздрагиваю от неожиданности, увидев сидящего в кресле с драной обивкой Борьку Кагана.
– Я стучал, – говорит он.
– К маме приехал, или как? (Жму руку, целуемся).
– Ты чего? Мама уже два года со мной.
– А, да, забыл. Как она там?
– Ничего, спасибо. Болеет, знаешь, возраст, да и привыкнуть не может. Извини, не мог я тогда сюда прилететь. В Японии контракт подписывал. Ты их знаешь: труппа «Самураи». А сейчас – по твою душу прилетел.
– Так я больше под куполом не работаю.
– Знаю, Славик сказал.
– А-а-а, Славик…
– Слушай, а ты почему в центре арены не работаешь? Удобней же, и зрителям лучше видно? (Помолчали…) Курить – можно?
Я кивнул головой, оделся, расчесал влажные волосы ее расческой. Достал папиросу, выдул из нее табак в ладонь, добавил немного «плана», засыпал опять в мундштук, вставил комочек ватки и протолкнул смесь палочкой для грима в глубину беломорины. Закурил.
– Хочешь?
Борька отрицательно покачал головой.
– Чего это вдруг? Ладно, вижу, ты отошел немного. Поговорить приехал. Рассказывай. Как это могло всё…
Я ни с одной собакой не говорил об этом, ни сейчас, ни раньше, но Борьчику – грех не рассказать: друзья мы, с детства. Вместе в цирковом учились, работали вместе. Пока он не уехал в свою Канаду. «Ладно, – подумал я, – кому, как не ему».
– Сорвалась, – запнулся, – она.
– Каким чертом? Что – лонжа лопнула?
– Нет, ты же знаешь меня, всё проверил. (Пауза). Карабин.
– Ой, ладно, не забрасывай. А защелка?
– В порядке оказалась.
– А сетка, – заорал Борька, – что, скажешь, дырявая была? А сетка?
– Ты знаешь, я перед этим сальто, как всегда, сзади стоял, лично карабином щелкнул и подергал. Как всегда. Похлопал ее по попке, посчитал до семи, как всегда… (Я задержал дыхание: крепкий табак, черт, аж слезы на глазах).
– Ну?..
– Всё было нормально, захлопали внизу бешено. Потом Гога прилетел. Принял я его. Он посчитал, хлопнул меня, и я пошел. Сделал сальто, ну, которое ты любишь, прилетел на мостик. Все нормально. Толик улыбается, всё нормально было. Понимаешь? Как всегда. Она посмотрела на меня и, как всегда, сказала: «Лечу, прощай» – и, подпрыгнув, ушла влево. Через секунду лонжа отлетела, коряво так, волной. Мне аж дурно стало. Я на канат – и вниз…
– А сетка?! Гамак долбанный?
– Вот тут-то вся и штука. Она мимо пролетела и – спиной о пустое кресло. Среда, мало зрителей…
– Ничего не понимаю…
– Я тоже. (Покосился на шар). Послушай, ты здесь ничего не видишь? Необычного…
Борька покачал головой и повел плечами.
– Почему ты наверх не идешь? С ума сошел? Чего сидишь в этом цирке восемь месяцев, почему не едешь никуда? Это – цирк, паря! Что ты тут высидишь? И какого черта ты в центре манежа не работаешь, умом поехал? Дрянь куришь.… Ну, что скажешь? Всё?
– Идем в «Салон», – ответил я.
Закрыл свою уборную на ключ, и мы пошли по кругу к служебному входу. Возле конюшни стояли две серые лошади-красавицы. Они положили друг на дружку головы и смотрели куда-то вдаль, думая о чем-то своем. Когда шар докатился до них, те фыркнули, ноздри раздулись, глаза вылезли из орбит.
Над служебным входом был стеклянный переход со второго этажа – на первый этаж гостиницы цирка. Однако на дворе было сухо, и мы пошли по асфальтовой дорожке, прямо и чуть вверх, к вертушке входа в «приют», – так мы называем это место.
Славик встретил нас в дверях «Салона», похлопал меня по спине: «Старик, класс! Вон - столик». Мы расселись, выпили за приезд.
– Ты за ним приехал? – спросил Славка, кивнув головой в мою сторону. – Не поедет он никуда, даже если ты ему контракт с «Де Солей» под нос подсунешь. Трахнулся он мозгами: наверх не идет, в центре манежа не работает, начальство не слушает…
– Слушай, ты, начальство! Ни хрена ты не понимаешь! Что ты мне в душу лезешь? И послушай, я тебя каждый день вижу, глаза болят. Шел бы ты куда… Дай с Борькой поговорить, он уедет, я его опять пару лет не увижу. Отвали!
– Ути-пути, какие мы строгие! Ланно, ланно, – ответил Славка, трахнул свою водяру, потыкал вилкой в салате, выудил оттуда кусок соленого огурца, проглотил, не жуя и испарился.
– Что ты этот джин тянешь вечно – хвоей синтетической за версту несет?
– Уж лучше, чем твои чернила – бормотуха, как рыжие пятна на потолке…
– Боря, понимаешь, лежу ночами, смотрю на потолок, а там две пары лучей пересекаются, крест-накрест. А по том появляются яркие подвижные полосы и, как ластик, стирают те, неподвижные. Как и не было их. (Пауза). Нет, не всё. Нет. Это я убил ее: разговор у меня с ней был перед выходом. Не твое дело, но рассказать больше некому. Я ей говорю: «Я знаю, что ты со Славкой была. Влюбилась, что ли?». А она: «Нет, – говорит, – вовсе нет». «Тогда за чем это тебе, и как же я?» – «Вечером, – говорит, – отвечу». И ушла. Все. Точка. Нет, погоди, не всё.
Я наклонился к Борису и тихо сказал:
- Здесь она.
– Где? – так же шепотом спросил Борька.
– Скажи честно, я похож на сумасшедшего?
– Если честно, то – да. Когда не на манеже, ну?..
– Она здесь, всё время рядом, ни на минуту не уходит. Ты, конечно, не видишь шар? Вот. Никто не видит, лошади только. И Славкина кошка. Я месяц после, ну, этого, пластом лежал, так шар – рядом.… А как клоуном заделался – в центре манежа стоит. Ничего не говорит. Смотрит только. Уверен – внутри она. А акробатом больше быть не хочу. Почему? Да боюсь я, понял? Очень.
Посмотрел на меня Боря своими мокрыми черными глазами, вздохнул:
– Ладно. Я тебе контракт привез. Клоуну. Легенды о тебе ходят. На пять лет. «Сиркус Де Солей». Три недели на размышление. А я отснять твое шоу должен. Пойду – камеры и свет проверю, там еще двое со мной.
Он вытер углы губ темно-синей салфеткой и не положил ее на стол, как всегда делал, а скомкал, прямо в комок.
– Если ты еще когда-нибудь скажешь, что убил ее, я эту самую салфетку собственноручно в твой рот воткну. Понял меня? Никого у меня на свете нет, кроме мамы и вас двоих, теперь уже – одного. Так что – заткнись, понял меня? И не верю, что она тебе со Славкой. Понял меня? Болван такой, дурак. И нечего мне здесь с тобой рассиживаться. В Мельбурне встретимся, дурак такой. Понял меня?
Он вытер смятой салфеткой слезы и быстро ушел.
«Галя, – сказал я официантке, – дай мне сосиску. И картошечки жареной. Валентина наказала».
– Что с Борькой-то? – это голос Славки, подсевшего к столику. – На себя не похож.… И чего это вдруг ты меня нагнал? Стыд и совесть потерял, ненормальный. И какого черта ты с Валентиной сошелся? Тогда еще и полгода не прошло. Простить тебе не могу…
– Я тебе кое-чего тоже простить не могу. А с Валентиной живу, потому что дружили мы вчетвером много лет, особенно после Борькиного отъезда. У нее тоже – муж умер, когда в Варшаве были. Сам знаешь. Вот и прикипел я к ней. А-а-а, – я махнул рукой, взял вилку, проткнул сосиску, ободрал кожицу и проглотил пару кусков.
– Привет, – говорю я подошедшей Валентине, – поешь вон картошки. Этот басурман платит. А мне пора. Идем, а?
– Куда это – идем? Ты что – в курсе дела?
– Какого дела? «Идем» – это я не тебе, шучу. Пожелай мне ни пуха ни пера.
– Ни пуха! Помнишь, как в Праге? «Сломай себе шею».
...Мы заходим в гриммуборную. Открываю окно. Запахло черемухой. Впервые за целую вечность поворачиваюсь к шару лицом: «Как жить дальше? Что будем делать?». Я закуриваю последнюю папиросину. Перед выходом.
Голос по трансляции: «Воздушные акробаты Валентина Лаврентьева, Григорий Шалошвили и Анатолий Медведь. До выхода – пятнадцать минут».
«Что за чушь, – подумал я, – мой аттракцион – первый». Натягиваю прозрачную майку с наклеенными пучками рыжих волос, брюки, пушистую куртку, накладываю на лицо маску и прижимаю нос. Проверив механизм, надеваю туфли и поворачиваюсь к двери.
«Это я, – говорит шар, – я карабин отстегнула. Разве смогли бы мы ту гадость забыть? Или – простить? И я искупила это. Как умела. Эх, жизнь наша бродячая…»
И тут меня как током ударило. Улыбнулся и быстро пошел мимо спящих стоя лошадей к выходу на арену. Там на глазах изумленного Славки чуть повернул катапульту влево. Встал на нее и крикнул: «Готов!».
Униформа Василий со своим закадычным другом рас пахнули занавес, свет и гул зала ударили мне в лицо.
Я нажимаю пяткой на кнопку и вылетаю на манеж, в самый центр, разбрасывая при приземлении стружки. Правый туфель отлетает под дружный хохот зала, и новый вырастает на его месте. Нос подлетает вверх, и, ловя его, замечаю там вверху, под куполом, на мостике, Валечку – жену мою, и Гогу, делающих мне знаки руками.
И я срываю с себя пушистую куртку и начинаю взбираться по упавшему сверху канату, оставляя далеко внизу, на земле моих любимых зрителей, улыбающегося Славика и счастливого, заплаканного Борьку Кагана.
И тогда, держась за канат одними ногами, я широко развожу руки, как бы обнимая весь этот мир, и кричу:
«ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДЯДЕНЬКИ И ТЕТЕНЬКИ!»
