ПАСТОРАЛЬ

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                

       Эту историю рассказал мне следователь, молодой еще человек, капитан милиции. Я решил вам ее пересказать от его имени. От своего собственного как-то, знаете, страшновато. Не по себе становится...

       — С благообразным беленьким ста­ричком Иваном Даниловичем мы ока­зались попутчиками в пригородной электричке. Я отправился в деревню к потерпевшим уточнить кое-что в их по­казаниях. Люди пожилые, муж и жена, оба инвалиды. Не станешь же вызы­вать их повесткой в отдел. А тут как раз выдался не особо напряженный денек, вот и решил сам к ним подъехать.

       Вагон был почти пустой. Середина недели; дачники, рыболовы, прочие любители погадить на природе, или, как теперь говорят, «оттянуться», по­катят в пятницу. Вот тогда будет яб­локу негде упасть, а нынче, считай, пусто. Лишь ближе к тамбуру прист­роился какой-то солидный дядя в черном тяжелом костюме и байковой рубашке с начесом. Да еще и при галстуке. Одежка — самое то, если не брать во внимание тридцатипяти­градусную июльскую жарищу... Еще через проход напротив размести­лась необъемная тетка в топике и шортах. И я. Вот и все пассажиры.

       Беленький старичок пушинкой впорхнул в вагон на следующей оста­новке. Огляделся, прищурившись, и шустренько, почти не касаясь пола ногами в легких сандалиях, припус­тил прямо ко мне. Устроился у окош­ка лицом к лицу со мной и, ласково улыбнувшись, произнес:
 
       - Доброго здоровьичка, молодой человек! Иван Данилович, с вашего позволения, — представился он.

       - Здравствуйте, — говорю я ему, а сам думаю, какой приятный дедушка. Чистенький, свежевыбритый, в белом фланелевом пиджаке с множеством орденских планок на груди и таких же брюках с наглаженными, идеально ровными стрелками. Таких аккурат­ных, жизнерадостных старичков сей­час редко встретишь. Все больше щетинистые, неопрятные деды, полу­пьяные и нехорошо пахнущие...

       - Вижу, молодой человек, вы на службе, — прямо-таки залучился многочисленными своими морщин­ками Иван Данилович.

       - С чего вы взяли?

         -Да вот пистолетик у вас руба­шечку сбоку чуть топорщит. И папоч­ка на коленочках. Значит, не супостат, а наш человек, из органов. Я прав?

        Я невольно кивнул, подивившись наблюдательности и логике старого человека, и сделал для себя вывод, что дедушка, скорее всего, когда-то был связан с силовыми структурами. Либо в разведке во время Великой Отечественной, судя по обилию на­град, служил, либо чекистом.
Я угадал. Второе мое предположе­ние попало в десятку. Иван Данилович между тем как-то незаметно за­владел моим вниманием.
         
        - Нынче, молодой человек, повет­рие такое — охаивать и ругать огулом все, что сделали доброго для абсо­лютного большинства советского на­рода наши отцы и, скромненько гово­ря, мы сами, наше поколение. Мой ба­тюшка, между прочим, в основном ап­парате ЧК работал, рядом с Дзержин­ским. И что вы себе думаете, льготами там какими-то немыслимыми пользо­вался? А не было никаких льгот! Врут, скромненько говоря, нынешние писарчуки, врут, хулиганчики. Батюшка чаек морковный пил с осьмушкой от­рубного хлебушка. Посолит хлебушек крупной серой солюшкой и пьет. И Фе­ликс Эдмундович пил...

         -Я вот в тридцать шестом в органы пришел, Батюшку, царство ему небесное, заменил. Убили батюшку ку­лачки сибирские. Богатенькие были кулачки-то в Сибири, никак не хотели добровольно в колхозы вступать. Батюшку направили из Москвы в тайгу, порядочек там наш, народный наводить, а кулачки его возьми, да и пой­май! Наклонили два деревца вершинками друг к дружке привязали батюшку веревочками к тем вершин­кам и отпустили. На две половиночки батюшку разорвало ...

       Вы  подумаете,  я  ожесточился, мстить за батюшку начал? Неточки, я грамотный был, понимал: классовая борьба — и здесь все должно быть по пролетарской нашей справедливости.

         Во время войны я, скромненько го­воря, служил исполнителем. Была у нас такая структурочка, СМЕРШ на­зывалась, смерть шпионам. Что-то вроде нынешней антитеррористиче­ской группы «Альфа». Только наша покрупней была, посолидней. И не цацкались мы с бандитиками, шпиончиками, турусики на колесиках не разводили. Потому-то всех супостатиков быстренько извели.

       Расскажу я вам, молодой человек, парочку случаев из той своей службочки. Хотите послушать? Слушайте.

       Взяли мы на освобожденной терри­тории бандочку прихвостней фашистских, полицаев бывших. Не успели они с хозяевами своими удрать, в бо­лотах попрятались. Но от СМЕРШа, скромненько говоря, не спрячешься. Исторический факт! Взяли мы их и, как было положено по законам воен­ного времени, быстренько пригово­рили в расход. И правильно, скажу я вам. Зачем их, предателей, в живых оставлять, хлебушком их народным кормить в тюрьме, земельку нашу ими, паразитиками, засорять... И все-таки, молодой человек, мы же не зве­ри, какими нас теперь пытаются пред­ставить. Мне, к примеру, всегда было жалко исполняемых, и я лично старал­ся не причинять им лишних страда­ний. Они нас не жалели, а я их жалел.

       Вот, скажем, расстрельчик. Как он проводился? Поставят бандитиков перед выкопанной ямочкой, перед ними полувзвод с винтовочками. Даст командир командочку, солдати­ки стрельнут. У кого прицельчик чуть сбился, у кого ручка невольно дрог­нула, пальчик на спусковом крючочке заклинило — пожалуйста вам, пада­ют бандитики в ямочку, и некоторые корчатся там недострелянные, муча­ются, грешные душеньки. Жалко.

       Поглядел я на это безобразие и по­дал рапорт по команде. Внес, скромненько говоря, свое рацпредложение. Мне же это предложение и внедрять доверили. Подхожу я к исполняемому и говорю: не пугайся, бандитик, от­крой ротик, больно тебе не будет, ты и вовсе ничего не успеешь почувство­вать... Спокойно так говорю, ласково, с улыбочкой доброй. Ласка-то, моло­дой человек, и кошке приятна... От­кроет бандитик ротик, я ему аккурат­ненько ствол пистолетика в ротик вложу, он губками его машинально при­жмет, а тут я и стрельну. Никаких тебе контрольных выстрелов не надо, толь­ко стволик чуть вверх направь, чтобы пулечка сразу в мозг проникла. И по­рядочек! Исполняемый не мучается, боеприпасик экономится, десять человек солдатиков от дела не отвлека­ются... Мне за это мое рацпредложе­ние и внедрение в практику орден да­ли. Красного Знамени! Горжусь я, между прочим, этим орденом. А вы говорите, жестокость...

         Или вот случай. Как исключитель­ная мера социальной защиты применялась у нас тогда смертная казнь че­рез повешение: осудили на эту казнь женщину одну молодую, сельскую учительницу. За что, спрашиваете? Односельчане ее доложили органам, что полюбовницей она была у гестаповского офицера. Может, была, а может, и не была. Кто там из этих односельчан в ногах-то стоял? В школе ее во время оккупации гестапо размещалось, а она в пристроечке жила. Немцы почему-то не выгнали. Может, просто жила, но не мое это дело - в решениях военного трибунала со­мневаться.

         Подвел я ее под перекладинку, хо­тел повязочку на глазки повязать, а она и просит: сделай, мол, солдатик, милость, не завязывай глазки, хочу на облачка в последний миг взглянуть. Нарушение инструкции, конечно, но я же не зверь. Пускай себе поглядит... Поставил я ее на брусочек деревян­ный, петельку аккуратненъко на шейку накинул, волосики из-под петельки выпростал, чтобы больно не было, ког­да петелька-то натянется. Начальник нашей команды ручкой взмахнул, я тут же и вынул обрубочек у нее из-под ножек. Надо было по инструкции резко его выбить, а я вот пожалел, аккуратненько вынул. Потому-то она, бедне­нькая, и не лишилась духа сразу. Ху­денькая была, тельце легонькое, как у овечки, петелька-то и не затянулась на шейке. Висит она, ножками сучит, глазки выпучила, а помереть не может. Командир кричит, за ноги ее, за ноги дерни? А как ее за ножки-то дергать? В момент казни все повешенные непро­извольно, простите, писаются и кака­ются. Измажешься весь... Что делать? Ну, я скоренько на перекладинку взо­брался, ножки свои ей на плечики по­ставил и нажал, сколько силы было. Тут она и отмучилась...

         ...Капитан умолк и внимательно по­смотрел на меня, силясь, видимо, уяснить, какое впечатление произвел на писателя своим рассказом. Мы закурили. Я молчал, поощряя тем самим милицейского следователя на продолжение. А в том, что оно последует, я нисколько не сомневался, ибо по глазам его видел, что парень до сих пор не переварил историю с белень­ким и пушистым старичком Иваном Даниловичем, что гложет его данная история днем и ночью и не скоро еще выветрится из памяти. Пусть, думаю, выскажется, ради Бога. Авось и на ду­ше тогда полегчает. И капитан не заставил себя долго ждать.

        На платформе Иван Данилович откланялся, пожелав мне всяческих успехов и благ. Он жил в пристанци­онном поселке, а мне еще предстоя­ло топать в деревню километра за два от железной дороги.

         Шел я по тропинке вдоль ольховой посадки и, несмотря на одуряющую жару, ежился от озноба. В голове так и вертелось услышанное мною от Ива­на Даниловича, а сам старичок, будто наяву, мельтешил перед глазами. Правильный ведь старичок, ласковый, вежливый, на вид вполне интеллигентный. Ничего противозаконного он не совершал, служил верой и правдой той власти, что являлась данностью с момента его собственного рождения. Но что-то мешало мне сосредото­читься, переключиться на дело, по ко­торому я, собственно, и отправился в эту, будь она неладна, поездку. Ласковый дедушка? Сердобольный Иван Данилович?.. И вдруг мне подумалось: будь моя воля и власть, закатал бы я этого пушистого и тошнотно пра­вильного старичка пожизненно, от греха подальше! Понимаете, он ведь, как те вурдалаки из «жутиков», всю мою энергетику нарушил, почти все силы жизненные высосал.

         А тут еще и дело, по которому я шел, покоя не давало. Простое, каза­лось бы, дело, ясное, как Божий день, а концы с концами не сходились, хоть тресни! Потерпевшими были мать и отец задержанного. Со­рокалетний мужик привязал их к по­ставленной на попа кровати и при­нялся метать в родителей обеденные вилки. На душераздирающие крики родителей-инвалидов сбежались со­седи. Они же и повязали мужика, по­том вызвали милицию.

         Начальство мое нажимало, чтобы не тянул резину, заканчивал поско­рее следствие. И без этого, мол, за­рылись в уголовке, не разгребешь... Мужику, подследственному моему, грозила сто двенадцатая статья УК — «Умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью» по пункту «в», то есть «с особой жестокостью, издевательством или мучениями для потерпевшего, а равно в отношении лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоя­нии». И светило ему за это до пяти лет лишения свободы. В тюрьме или психушке.
Все так. Есть факт, но понимаете, нет мотива!  Подследственный на до­просах молчит. Только и слышу от него каждый раз: папу и маму жалко, сво­лочь я, зачем обидел... А по