Глава 3. Первая попытка. Ураллаг.
Первый вздох. (Наташа).
Вместо обещанных Ручкаловым двух-трех дней усиленного питания прошло уже более недели, а Сергей все не начинал свой эксперимент. Он и в клинике эти дни, по словам услужливой медсестры, не появлялся. Что-то где-то, видимо, не срослось. Володе подобное безделье уже изрядно надоело. Соседа - матершинника куда-то перевели, а детективчики в мягкой обложке уже настолько приелись, что случайно найденная на дне ящика тумбочки старая газета, вся в пятнах жира и засохшего кетчупа, была прочтена от корки до корки, включая сведения о тираже и рекомендуемой цене в свободной продаже.
Медсестра недвусмысленно двигала выщипанными бровями, облизывала жирно накрашенные губы и томно закатывала свои несколько выпуклые, всегда чуть влажные глаза, пытаясь совратить морально стойкого больного, но Давыдов на все ее ухищрения пытался отвечать полным, хотя и явно показным равнодушием. Почему-то он был уверен, что где-то в углу спрятана видеокамера, а услаждать чьи-то взоры своей сексуальной жизнью ему совершенно не хотелось.
Но в один прекрасный день, а если точнее, в одно прекрасное утро, Ручкалов появился в палате. Он вошел, как обычно, в своем мятом белом халате, сгибаясь под тяжестью потрепанного магнитофона «Комета», и на немой вопрос Давыдова ответил с досадой:
- А что ж ты хочешь, Володя? Это у них там, на загнивающем Западе, диктофоны в ладошку умещаются, а у нас все попроще. Ну, да ладно. Надеюсь, ты не передумал?
Взгляд его при этом был настолько жалобным, что Володя даже руками замахал:
- Давай, коли, чего уж там....
Ручкалов, подключив магнитофон к розетке и выставив перед собой прямоугольный, цветом и формой похожий на кусок хозяйственного мыла микрофон, четко и внятно проговорил в него:
- Пятнадцатое сентября. Пациент Давыдов Владимир Владимирович, в дальнейшем - подопытный, русский, сорок два года, психически нормален, давление в норме для данного возрастного периода, пульс - восемьдесят. Первая инъекция в объеме одного кубика раствора по уникальной рецептуре кандидата медицинских наук Ручкалова производится в девять часов двадцать минут по московскому времени.
Ручкалов поднялся, наскоро и небрежно перекрестился и, протерев проспиртованной ваткой изгиб предплечья, медленно ввел в вену Давыдову какую - то желтоватую мутную жидкость; после чего сел на освободившуюся с уходом филолога кровать, немного поворочался, устраиваясь поудобнее и, вперив в упор в лицо Владимиру свой скрытый отблеском очков взгляд , приготовился ждать....
Некоторое время Владимир ничего не чувствовал, ну вообще ничего, и уже открыл рот, чтобы выразить этому недоучке Гиппократу свое «фи», как вдруг все его тело, каждую его клетку охватил странный жаркий озноб. Лоб мгновенно покрылся обильным липким потом, и где-то внизу, в самом паху, острое жжение переросло в настолько сильное сексуальное желание, что он даже попытался прикрыться руками, лишь бы Ручкалов ничего не заметил, но тут в голове его задрожало яркое белое сияние, и Давыдов погрузился в непроглядную тьму....
…На широком прямоугольном плацу, утопая в густом снегопаде, построенные в длинные шеренги, стояли несколько тысяч заключенных, одетых в одинаковые стеганые телогрейки и такие же шапки. Шел развод. Он шел уже довольно давно, и Давыдов (а он совершенно твердо знал, что он - один из этой насквозь промерзшей толпы арестантов, номер восемьсот девяносто восемь), настолько замерз, что, казалось, никакая сила, не сможет заставить его сейчас идти куда-то да еще и работать . Но как только развод закончился, и бригадир повернул свой отряд куда-то в сторону от бараков, в белесую снежную мглу, Владимир, удивляясь самому себе, безропотно поплелся, стараясь не отставать, вслед за своей командой. Возле самых ворот, там, где их ожидало четверо вооруженных автоматами охранников в ярко- желтых тулупах, их нагнал дневальный, тоже заключенный, но из уголовников, и что-то прошептав бригадиру на ухо, не спеша и вальяжно прошествовал в жарко протопленное помещение КПП. Бригадир прошелся цепким взглядом по лицам людей, угрюмо следовавших за ним, и ткнув твердым не гнувшимся пальцем в грудь Давыдова, негромко скомандовал;
- В клуб, бегом!
Владимир недоуменно посмотрел на него, пожал плечами и, выйдя из колонны, заспешил к еле заметному сквозь густой снег зданию клуба. Колючий, дурно пахнувший не чищенными многие месяцы зубами пар, вырывавшийся изо рта Давыдова, уплывал отвесно вверх, не согревая его посиневшие растрескавшиеся губы.
В помещении клуба, если было и не теплее, чем на улице, то хотя бы не было ветра и снега. Над овальной сценой, сбитой из свежеструганной доски, двое заключенных из уголовников растягивали длинную полоску кумача с довольно циничным, на взгляд Давыдова, лозунгом:
- ЗАКЛЮЧЕННЫЕ УРАЛЛАГА! ВСЕ КАК ОДИН ВСТРЕТИМ НОВЫЙ 1952 ГОД НОВЫМИ ТРУДОВЫМИ СВЕРШЕНИЯМИ!
Хищно поблескивая темными рандолиевыми фиксами, уголовники явно тянули время до обеда. Весело матерясь, они то опускали, то поднимали углы кумача, якобы выравнивая его, нагло посматривая при этом на стоящего в центре зала начальника лагеря полковника Ведерникова. Ведерников, в наброшенном полушубке и каракулевой папахе, несмотря на свои шестьдесят, выглядел еще очень браво, а в буденовских его усищах не было даже и намека на седину. А может быть, он их подкрашивал?
- Что за ерунда лезет в голову,- подумал Давыдов, затем подошёл к начальнику лагеря и вытягиваясь перед ним согласно уставу, доложил:- Гражданин полковник, заключенный по статье пятьдесят восьмой УК СССР Давыдов, номер восемьсот девяносто восемь, по вашему приказанию явился.
- Явился ,не запылился- передразнил его Ведерников. - Сразу видно, штатская крыса. Надо говорить: прибыл, твою мать.
- Так точно, прибыл,- поправился Давыдов, и устало взглянул на начальника, со страхом ожидая продолжения. Ведерников постоял, покачиваясь с пятки на носок. Давыдов, как завороженный, смотрел на капельки воды от растаявшего снега, блестевшие на черных, подшитых кожей валенках полковника.
- Ты, говорят, преподавал в консерватории по классу классической гитары?- не то спрашивая, не то утверждая, проскрипел начальник лагеря.
-Так точно, гражданин полковник.
- А за что взяли?- поинтересовался полковник.
- Находясь на гастролях в Венеции в тысяча девятьсот сорок девятом году, я вступил в сговор с наемниками капитализма и стал венецианским шпионом, по крайней мере, так записано в приговоре,- отрешенно бросил Давыдов.
- Резвишься?- удивился Ведерников,- Ну-ну, резвись. Вот тебе записка каптерщику. Сделаешь все, что он скажет, и ровно в четырнадцать ноль-ноль быть возле КПП. - Полковник протянул Давыдову сложенный вчетверо листок бумаги и отвернулся от удивленного музыканта.
- Да-да, конечно,- совершенно не по- уставному, сбивчиво проговорил Давыдов и опрометью кинулся вон из клуба, не забыв между делом заглянуть в урну, стоящую возле двери, в надежде отыскать в ней случайно брошенный кем-нибудь окурок. Окурка не нашлось, и уже в следующее мгновение Давыдов вновь оказался в снежной круговерти.
Каптерка в подвале кирпичного одноэтажного здания бани встретила Давыдова сухим горячим теплом. Раскаленная до малиновой искры буржуйка шумно гудела заключенным в ее нутре пламенем, и на длинной коленчатой трубе, уходящей в маленькое оконце, лежали, поджариваясь, большие куски черного хлеба. Запах этих горячих сухарей был настолько силен и так необычайно вкусен, что у Давыдова даже закружилась голова, и, присев, почти упав на табурет, стоящий перед печкой, он молча и с каким-то необъяснимым волнением протянул записку Ведерникова голому по пояс, разрисованному татуировками урке - каптерщику.
Среди политзаключенных ходили слухи, что он собственноручно повесил родного отца, но так
