Богема

За два месяца до окончания школы я сблизился с красоткой
из старшего класса. Я учился в восьмом «В», а смуглянка —
в десятом «А», где преподавали английский язык, который
Наташа очень любила. Девушка готовилась к поступлению
в институт: ей хотелось стать переводчиком и разъезжать
по миру. Предпочитала Наташа британский поп, а особенно
ей пришлась по́ сердцу группа «Дюран Дюран». В моём же
классе преподавали французский — язык любви, как многие
говорили. О заграничных поездках я не мечтал, но изучение
иностранных языков, в том числе французского, меня привле-
кало. Я обожал творчество Шарля Азнавура. Конечно же, я
знал песни многих известных авторов и почти все популяр-
ные музыкальные группы тех лет, но песня «Богема» словно
запала мне в душу; исполнял её французский шансонье, фа-
милия которого происходила от армянской — Азнавурян.

Итак, став взрослым и хорошо освоив французский язык,
я понимаю и с ходу перевожу французские песни, среди ко-
торых «Богема» поныне остаётся моей любимой. Я не возь-
мусь здесь воспроизвести её полностью, но подчеркну глав-
ное: песня повествует о воспоминаниях пожилого человека
(состоявшегося художника) о трудных годах его молодости,
когда, будучи голоштанным мастером, он с возлюбленной —
натурщицей, позировавшей обнажённой, — снимал комнату на
Монмартре. Песня о первой любви, расцветшей как удиви-
тельный цветок в неплодородной почве нужды и лишений:
«Надо же! И ведь любили друг друга. Я — нищий худож-
ник, а ты — натурщица... В кафе по соседству за миску
горячего супа брали мои картины… Мы бежали домой и,
прильнув к печурке, читали стихи... Богема — это значило:
мы были молоды и безумно влюблены!»

Мы с Наташей не были безумно влюблены друг в друга. Мы
сблизились больше из-за общих интересов и взаимного при-
тяжения, чем от безграничной страсти. Я был мальчиком и
«изящным блондином». Так называла меня учительница гео-
графии: «Эй! Вы там, два гуся! Не гоготать! Изящный блон-
дин с дружком-недоумком на задней парте, вы мне трое
порядком осточертели!» — так обыкновенно выражалась
«миссис Клювдия», плохо считавшая в уме.

О Наташе я знал, что с родителями она переехала в Москву
из Краснодарского края за два года до нашего знакомства.
Девушка опережала по своему физическому развитию почти
всех московских сверстниц; всё женское в южанке было вы-
разительно развито, чем и привлекала к себе взрослых муж-
чин, как и почти всех старшеклассников школы. А я был
восьмиклашкой-тихоней, любящим читать, но «богиня» мно-
гим ухажёрам предпочла меня — робкого мальчика-домоседа.

Мы часто проводили вместе свободное время: ходили в
кинотеатры, бассейн, посещали дискотеки. Везде взрослые
парни пытались завязать знакомство с Наташей; она всегда
была сдержанной и немного смущённой при мне. У нас с ней
не было уютного неказистого гнёздышка с буржуйкой, как у
героев песни Азнавура. И стихи Наташа не любила. Мы не
жили вместе и не вели домашнего хозяйства. Будущего у нас
не могло быть от слова «совсем», как теперь говорят. Наши
родители не одобряли выбор каждого из детей. В моей семье
Наташу считали распутной девицей. Говорили: «Тебе опытная 
южанка звонила!» А я не уточнял, что это значит, наверно, 
просто боялся скоро разочароваться в девушке. Меня же
непонятно почему невзлюбили её бабка и мать, в связи с чем
посещение мною до́ма подруги было под запретом. Но мы с
Наташей Терещенко встречались целых два счастливых ме-
сяца вплоть до окончания школы.

Обычно, во время свиданий, мы катались на троллейбусах.
Денег у нас не было и быть не могло. Я прежде подрабатывал
только однажды — прошлым летом, до того успешно сдав
экзамены. В этот раз до летних экзаменов было ещё далеко.
Короче говоря, трудовых денег у меня не было, а карманная
мелочь водилась от случая к случаю.

Итак, сев с моей подругой на «Букашку», мы катались ча-
сами. Маршрут троллейбуса «Б» был кольцевым. Мы, не
всегда имевшие возможность пойти к кому-либо в гости,
ездили на общественном транспорте, расположившись у пе-
редних дверей. Они не открывались. Нас ничто не беспоко-
ило и никто не тревожил. В те годы — в восьмидесятые — в
дневное время суток пассажиров в салоне практически не
было, и «Букашки» ползали полупустыми. Контролёры нам
никогда не попадались. Это было наше любимое место — с
панорамным обзором улиц и дорог, очень уютное. Оно слов-
но служило нам нашей каморкой. Теперь я это так вижу,
отчётливо разбирая слова любимой французской песни: «...И
в клетушке у са́мой печурки забывали про зиму». Мы болтали
обо всём и смеялись. Или молчали и смотрели вдаль. А за на-
шим окном бушевал май. Рано или поздно нас примечали
водители. Кто-то из них, глянув через зеркало в салон трол-
лейбуса и встретившись со мной взглядом, подмигивал мне.
Кто-то из водителей, выходивших поправить троллейбусные
рога — пантографы, поднимал вверх большой палец руки
и кивал в сторону моей спутницы. Так поступали только
водители-мужчины, откровенно одобрявшие мой выбор.

Совершив два-три троллейбусных тура по Садовому кольцу,
мы выходили на свежий воздух у одной из станций метро.
Осоловевшие, мы долго ещё тащились вдоль улиц. Иногда
Наташа брала меня под руку и опускала свою голову мне
на плечо; в эти минуты сердце моё наполнялось чистой
радостью, я не испытывал никаких плотских волнений —
только чувство тихого восторга, особенно тогда, когда она
пела на английском языке. Я же, в свою очередь, развлекал
её французскими песнями из репертуара Сальваторе Адамо
или Жоржа Брассенса, выученными мною наизусть. Некото-
рые из встречавшихся нам прохожих с интересом разгляды-
вали нас в такие минуты. Оглядывались.

Конечно, ещё мы ночами болтали по телефону. Шептались,
чтобы никого не разбудить. И каждый раз, прежде чем нам
отправиться спать, она просила меня спеть ей по-итальянски
«Спокойной ночи, мой цветочек» из сборника «Ри́кки э По́ве-
ри». Песня повествует о вечернем телефонном разговоре
влюблённых, разлучённых обстоятельствами. И я вполголоса
пел в трубку: «...Мне нужно, чтобы ты была рядом, хотя и
такого сближения мне недостаточно... Грусть пройдет завтра
утром... Птицам на ветру не больно распрямлять свои крылья,
у них они меньше, чем мои крылья любви к тебе... И от рас-
света до заката пернатые не так одиноки под солнцем, как мы
с тобой этой ночью. Пусть же она для тебя будет спокойной».
Такие взрослые песни я пел своей подруге и едва ли в то
время постигал всю полноту чувств утончённой итальянской
лирики. Тексты же песен всегда были у меня под рукой: на
обложках оригинальных пластинок или вкладышах коробок
аудиокассет.

На следующий день я снова встречался с Наташей. Мы бро-
дили по московским дворикам. Однажды нас приметил мой
приятель, с которым мы жили в одном доме, но в соседних
подъездах. Как-то Серёга задумчиво спросил меня:
— Костик, чем же ты сумел привлечь такую красавицу?

Наташа и впрямь была красива; даже её пышные волосы ка-
зались мне особенными — они удивительно пахли теми ду-
хами, которые я никогда не дарил ей: только покупал моро-
женое! И об этом сказал приятелю.
— Офигеть! Ты её уже таво́?
— Ты о чём? – спросил я, непритворно удивившись.

На Востоке говорят: «Укажи псу пальцем на луну, и кобель
будет смотреть на палец». Так было с Сергеем. Конечным
итогом наших прогулок с Наташей он видел только лишь
интимную близость. Физический контакт человеческих тел.
Это для него было главным. А я Серёге втолковывал про
нечто возвышенное: про чудесное и непостижимое небо че-
ловеческих отношений. Но Сергей не видел луну. Не мог.
Спустя годы я скажу, что Елисеев безусловно был прав.
Финал чувственных отношений мужчины и женщины один:
с романтических высот все мы, в конце концов, слетаем к
мягким перинам постели, ломая свои ангельские крылья.

В ту пору я и не представлял себе как всё это делают с
девушками. Нет, конечно, о сексе я имел самое общее пред-
ставление: наглядное. Не стану углубляться в детали. Но
в жизни я прежде только пару раз прижимал к себе девчо-
нок, и одной из них была вспотевшая толстуха из пионерского
лагеря, вышагивавшая в обнимку со мной медленный танец
на дискотеке. А как и когда нужно подступаться с мужскими
желаниями к взрослым красоткам вроде Наташи, я и не
догадывался. Что я мог понимать в страстных порывах —
московский щегол, четырнадцатилетний пацан?!

Приятель мой тоже не знал. Он многое умел на словах, а на
деле не мог осилить и школьной программы. Был он упёр-
тым второгодником, снова застрявшим, на сей раз, в пятом
классе. Ему грозил перевод в одну из «лесных школ», — как
в СССР называли образовательные учреждения для больных
детей с задержкой темпов психического развития, — хотя я,
надо сказать, Серёгу умственно неполноценным не считал,
а полагал о нём, что Елисеев всего-навсего очень ленив и
медлителен.
И вот сосед говорит мне однажды:
— Знаешь, она жалеет тебя. Ей тебя жалко!
— А за что меня жалеть?
Серёга ничего не ответил. А у меня сгустился какой-то лип-
кий осадок на душе.

Спустя пару дней я спросил Наташу, когда мы поднялись на
лифте на её этаж и принялись прощаться после очередного
свидания:
— Почему ты встречаешься со мной?

Она задумалась и ничего мне не ответила. Но вдруг поцело-
вала меня по-взрослому, касаясь своим языком моего языка.
Я почувствовал гамму новых привкусов: нежного поцелуя,
сладких губ и помады. Вкус карамельки мне был известен;
Наташа любила сосательные конфетки. И вот, во время дол-
гого поцелуя, я стал нежно сжимать её роскошную грудь,
потом гладить спину, соскальзывая ладонями на упругую
попку. Наташа, положив свои руки мне на плечи, пальцами
теребила мою белокурую шевелюру.
— Тебе пора, – сказала она уверенно и одновременно тихо.
Но прелестница имела в виду иное: — Ко мне нельзя! – то-
ропливо произнесла Наташа, — выйдем через чердак на
крышу.

Мы живо поднялись на последний этаж, взбежав по лестни-
це, и миновали настежь открытую дверь решётчатого ограж-
дения. До сих пор помню всё, что случилось потом, там — в
машинном отделении лифта. Хоть по сути сказать, — если
смотреть с высоты прожитых лет, — ничего особенного в
тот вечер не стряслось. Но в годы моей щенячьей юности
всё произошедшее воспринималось мною как свершившееся
чудо. Долгое время я вспоминал тот яркий миг нашего сви-
дания над кровлей дома. Сознательно ворошил в собствен-
ной памяти ужасное моё волнение, охватившее меня под
жидкие аплодисменты стуков работы мотора лифта и щелч-
ков автоматических реле. Правда, навсегда запомнились мне
особые сладостные ощущения в конце всего; в тот поворот-
ный момент они показались мне абсолютно новыми. Запом-
нил и то, что на полу валялись матрас и подушка. Это поме-
щение было местом импульсивных свиданий — неказистым
гнёздышком любви; Наташа действительно была искушён-
ной в некоторых вопросах. Но мы с ней не решились лечь
на импровизированное любовное ложе; я остался стоять на
ногах, а она передо мной присела на корточки.

Никогда больше мы с ней не были близки. Тот опыт над чер-
даком — в машинном отделении лифта — был первым и
последним эпизодом, когда «моя натурщица позировала