Ирой проснулась.
Можно было даже не смотреть на зеленый глазок часов. Это было «то же время» – что-нибудь между тремя и четырьмя то ли ночи, то ли утра…
…Последний месяц почему-то всегда просыпалось в это время. А может и не месяц, может это началось раньше, но она тогда не заметила этого.
Спать не хотелось.
Встала, прошла в комнату, в которой спал сын.
Александер лежал на животе, правая нога была подтянута к груди. Простынь свернувшимся жгутом лежала в ногах.
«Куда-то бежит», – подумала Ирой и посмотрела на окно. Итальянское небо только-только покрылось молочно-голубой поволокой. До восхода было ещё долго. Хотела поправить простынь, передумала, боясь разбудить мальчишку, и прошла на кухню.
Прохладный сок добавил бодрости.
«Надо бы поспать», – Ирой поставила стакан на стол. – «Ночные посиделки на кухне с соком незаметно превращаются в посиделки со слезами», – она вспомнила отца и подумала, что надо бы ему позвонить.
«Он никогда не «приезжал». Он всегда «заезжал, проезжая мимо», только по пути. Сначала только к ней. А потом к ней и к внуку…
Надо было бы поспать», – Ирой вернулась в спальню.
…Проснулась она от того, что Александер настойчиво вкручивался своей спиной ей в живот.
– Замерз? – спросила она.
– Нет, – сказал он и затих.
Ирой протянула руку, взяла телефон.
Ответ раздался тут же, как будто бы звонка ждали.
– Пап! Привет! Ты как, ты где? У нас все хорошо! – сказала она и закрыла глаза.
– Привет! «Как»? Хорошо! «Где»? А черт его знает. Как Сашка?
– Пап! Не «Сашка»…
…Александер растет. Избегался весь. Одни коленки остались. Весь, как кузнечик. Одни углы.
– Обрастет мясом. Ты не волнуйся. Как настроение?
Ирой отнесла телефон подальше в сторону.
– Будешь с дедушкой разговаривать? – спросила она сына.
Тот сделал какое-то непонятное движение то ли плечом, то ли ногой.
– Нормально.
Александер ещё спит. Вот решила тебе позвонить – сказать, что все хорошо.
Голос её был спокоен.
– Ну, раз хорошо – то хорошо. Ты на море давно была?
– Часто бываем. Сейчас хорошо в Италии.
– Мы можем сегодня долго поговорить вечером? Где-то около… подожди секунду…
Трубка молчала почти минуту.
– … около восьми вечера. У меня будет много времени. А у тебя?
– Можем. У меня тоже будет много времени.
Пап! А почему ты меня назвал Ирой?
… – Так я и думал, что ты уже большая.
Только очень большие девочки в вопрос вкладывают ответ. Говоришь – почему назвал Ирой?
… Это длинная история.
– Ирой?.. Ты сказал, что ты назвал меня Ирой?.. Почему ты мне никогда не говорил, что я – Ира?
– Потому, что ты – Ирой, Ира! Ты – это ты!
– Поэтому я тебя так редко вижу? Да?
– Не редко! Это тебе нужно много времени, Ирой, чтоб подняться.
Согласись, что в этом что-то есть – «подниматься»?
– Соглашаюсь!
Пап, давай до вечера!
– Давай, Ирой!
…Ирой отложила телефон и осторожно, чтоб не разбудить Алекса, уже уснувшего, встала.
В кухне на столе стоял ночной высокий граненый стакан с соком. Залпом выпив его, она пошла в ванную.
…К вечеру, накатила какая-то… то ли усталость, то ли спокойствие.
Забрав Александера с занятий, она размышляла о том, как провести вечер, помня, что около восьми будет звонить отец.
– Алек, поедем к морю? – спросила она.
– Поедем! – Александер растворился в улыбке и взял её за руку. – А куда?
– А куда хочешь. Куда скажешь – туда и поедем.
– Мам. А поехали к твоим камням? Мне тоже там нравится.
Александер снизу старался заглянуть ей в глаза, не выпуская её руку.
– У тебя-то как день прошел? – вздохнув, с улыбкой спросила она.
– У меня? У меня день прошел хорошо, – Алекс улыбался.
– «Дед – номер два!» – подумала Ирой, отчетливо вспомнив, как отец учил её отвечать на вопросы полными предложениями. Как каждый раз поправлял её, если ему что-то не нравилось в её фразах.
– Значит – едем. У нас до восьми с тобой куча времени и мы можем… и что мы можем по дороге на море?.. Что мы можем по дороге к морю? А, Алекс? – спросила Ирой.
– Мы можем приехать к морю, а потом пройти и что-нибудь поесть, чтоб из меня не торчали кости, – ответил мальчишка.
– А вот это ты сказал правильно. Только, может, тогда сначала в «Гамбринус», а потом к морю? А?..
– Согласен. Только там не долго. Поедим и все.
– А почему «недолго»?
– Потому, что ты будешь смотреть на людей, которые на улице, грустить, вслушиваться в разговоры, а когда я тебя буду о чем-нибудь спрашивать, то ты мне будешь говорить – «Ты ешь, а то остынет!» и молчать.
– Вот как я делаю!..
Тогда поехали сразу к морю, там найдем – куда зайти поесть, – засмеялась Ирой, и ускорила шаг, не выпуская руку Александера.
…Эти камни ей показал отец. Это было давно. Откуда он сам про них знал?..
– Такие же и на Белом море, – сказал он, поглаживая их бока.
…Потом она часто приезжала к ним.
Отсюда было хорошо видно, как солнце падает в море. Может быть оттого, что где-то там – над Сардинией происходили неведомые, и каждый раз разные разговоры между солнцем, островом и морем, отсюда закаты казались каждый раз разными.
«Или я здесь каждый раз разная?» – думала Ирой.
– Мам, а я когда первый раз сюда пришел? – спросил Алекс, перекладывая из руки в руку небольшой камешек.
– У… Это было давно! Больше – чем тебе лет, – вздохнула Ирой.
– Ты смеёшься, мам! Так не бывает, – Александер хитро улыбнулся и пошел к берегу.
Около восьми зазвонил телефон.
…– Ну, вот я и свободен. Ты можешь говорить? – голос отца звучал твердо и спокойно.
– Да.
– А где Саша?
–… Па-а-ап! Алекс тут рядом где-то. Ну, что опять за «Саша»?..
– Ты как? Что у тебя нового?
– Трудно сказать. Что-то внутри меняется, и, вроде, не по моей воле. А что? Куда? Для чего?
– Так бывает. Ты знаешь, иногда на яблонях кора трескается. Тесно становится дереву. Кора не выдерживает и трескается, обнажая ствол, делает его беззащитным от всяких… от всяких там… Так бывает.
– И что делает?
– Кто делает? Яблоня?
– И что делать надо в таком случае? – Ирой села поудобнее.
– Есть один выход. Прорезать кору, но не до конца, а оставить чуть-чуть. Там под корой будет сначала луб, потом кадмий. Вот до луба.
– До лба?
– До лба! До лба! – из трубки раздался смех.
– Но это же делает не сама яблоня… – Ирой опять пересела.
– Не сама. Не сама.
Рой, а что ты сейчас пишешь? Расскажи. Попробуй – расскажи.
– Ты знаешь, папа, я сейчас пытаюсь понять, что меня вдруг прельстило в импрессионистах. Разбираюсь.
– Ну, тут надо начинать не с себя, а с них. Вернее с времени их появления. А только потом – на цыпочках, подходить к себе. И не читай о них всякую макулатуру! Собьешь себя с пути.
– Что ты имеешь в виду?
– Понимаешь, Ирой, для сегодняшнего времени, возможно, взгляд назад в момент появления импрессионизма, в понимание условий его появления – возможный выход из тупика, в которое идет человечество. Так бывает! Чтоб идти вперед – надо смотреть назад!
– Я не понимаю тебя.
– Хорошо.
Ты не понимаешь меня. А разницу между завтраком на траве и «кофе в пастель» ты чувствуешь? Неужели ты не чувствуешь разницу между идущим на их картинах и стоящим. Смотрящим и отвернувшимся. Чувствуешь же!
Кстати. Будешь думать, держи в голове, что уже была фотография.
– Что ты хотел сказать про «завтрак на траве»?
– Кроме того, что это именно завтрак, а не пикник, я хотел тебе сказать, что пред ним, к нему надо было готовиться его участникам.
А самое главное – не завтракать. Иначе бы это был уже – обед на траве.
– Ты действительно, пап, думаешь, что Моне думал об этом?
– Для меня важно, да и для него тоже, что думаешь ты.
– Мне кажется, что это уж очень просто.
– Если не учесть, сколь непрост гардероб героинь, которые тебе дает разглядеть художник и как низко ещё солнце.
Во сколько же это надо было встать и сколько времени нужно было потратить на одну хотя бы прическу под шляпку, которую придется снять. Снять придется.
– Ты рассуждаешь как…
– Я рассуждаю, как мужчина. А ты рассуждаешь не как художник.
– Ладно. И…
– Шляпка же… Это ведь как красиво её можно снять…
– Ты про что это, а, пап?
– Про то, что все эти ленточки, рюшечки, кружева полетят скоро в угол какой-нибудь комнаты на втором этаже старого трактира, куда невозможно подняться тихо по разбитой и старой, скрипящей деревянной лестнице, под треск шнурков и петель.
Вот про что речь. А не про то, что одному из кавалеров придется ехать отсюда одному, а второму идти пешком. Думаю, что ты сможешь определить кому – что без чтения исследователей чужого творчества?
Кавалеры – это второй план.
Не надо только мне про «перспективу», «краски», «цвета». Любая работа любого художника – это размышление. И прежде всего о себе.
– Ты не прав, пап! Тут…
– Отец всегда прав! Ну, если он – отец.
– Хорошо. Пусть будет так – ленточки, рюшечки – так это же девятнадцатый век…
– Дело не во времени.
Дело в отношении к этому времени человека. Ты посмотри у Беро. «Она» идет. «Она» стоит. «Она» бежит. Ты чувствуешь холод атласа ленточки её шляпки. Чувствуешь, о чем она думает, выходя из дома? Чувствуешь, как она мечется по холодной простыне кровати? Чувствуешь или видишь?
Почему ты чувствуешь? Где эти мазки на холсте? Какого они цвета? Красного? Черного? Убери с картины цвет. Она стала ещё откровеннее. Она стала кричать.
– Пап! Ты говорил, или мне придумалось, что «взгляд туда – это возможный выход из тупика, в которое идет человечество».
– Не помню. Но ты это хорошо сказала.
Понимаешь, эти шляпки, эти бантики, они не противостоят мужской клетчатой широкой рубашке, завязанной на узел на животе, широкополой шляпе, светло-голубым шортам и ковбойским сапожкам.
– Почему «выход»?..
– Потому, что надо вернуться не к видимости жизни, а к самой жизни.
Или ты мне сейчас сказала, что королева Англии в своей шляпке, «как дура»?..
– … и те парняги в цилиндрах и котелках рядом… Не говорила! – Ирой засмеялась.
– Это хорошо. А то ты же знаешь – мой телефон может прослушиваться.
– Мам. Ты с кем разговариваешь? – Александер встал рядом.
– С дедушкой! Будешь говорить?
– Не… Потом! – Алекс опять пошел к воде.
–… Никогда не думала, что ты интересовался живописью, пап, – Ирой встала и пошла к воде тоже.
– А я ей и не интересовался никогда. Смотреть – смотрел, старался увидеть. А интересоваться… Я же не художник.
Это у художников, как и у литераторов – «Чем больше пишущих – тем больше читающих! – Почему? – Так читает только тот, кто пишет!»
А мы кто? Так – мы же «мимо проходили»!
Сама-то отмываешь изредка руки от краски. Или уже все?
– Наверное, все!
– И почеркушками не балуешься в свободное время?
– Нет! Как-то… Закричать хочется. … Или завыть… Иногда.
– Это хорошо. Чтоб что-то сбросить – надо это сначала надеть. Свой язык-то не забыла? Разницу между «одеть» и «надеть» помнишь?
– Помню!
Ты-то сам как? А то все про меня, да про меня.
– Дед идее-е-е-ет! – закричал Алекс, и бросился бежать мимо Ирой куда-то вверх по тропинке.
Она повернулась и увидела спускающегося вниз отца. Он шел, держа в руках, прижимая
