Шаббо, конечно, помотала мне душу. В офицерской гостинице телефона в комнате нет, только общий на этаже, на дряхлой тумбочке у дежурного коменданта. Звонить после одиннадцати вечера было не принято, мы зверски уставали на тренировках, после скорого ужина падали на койки и проваливались в глухой сон батраков.
Я объяснял это Шаббо миллион раз, но ей что в лоб, что по лбу. Первый звонок, вечная благодарность Аллаху, раздавался в десять тридцать вечера, она деликатно уведомляла, что только добралась до квартиры и неумолимо, в мельчайших подробностях, рассказывала всё происшедшее с ней за день. Ближе к двенадцати я пытался свернуть разговор, Шаббо начинала злиться и с обычной присказкой "ты меня не любишь" отключалась. Но ненадолго. Около часа следовал второй звонок, в районе двух - третий. Хмурый комендант молча стучался в дверь моей комнаты, неслышными шагами в шлепанцах и пижаме я брёл по коридору мимо сонных комнат товарищей по отряду, искренне желая, чтобы у Шаббо отсох язык.
Наш третий, глубоко ночной разговор обычно превращался в ругань, у меня никогда не получалось уловить эту грань, когда просто возбужденный диалог переходит в плоскость скандала. Мы общались, разумеется, на родном языке, комендант делал вид, что не вслушивается в гортанные звуки непривычного для славянского уха наречия, но время от времени недовольно косился на меня.
"Как бы не стуканул! - невесело думал я, возвращаясь в комнату после того как Шаббо в истерике бросала трубку. - Что у товарища кандидата не всё в порядке с психологическим состоянием".
Однажды я не выдержал. Я был еле живой после восьми часов на центрифуге.
- Послушай, любовь моя! Вообще-то я нахожусь на засекреченном объекте. Вся моя деятельность сегодня - государственная тайна, причем двух государств сразу. Поэтому телефон гостиницы разрешили дать только самым близким людям. Ты это понимаешь?
- А я разве не самый близкий тебе человек? - притворно изумлялась Шаббо. - Или ты завёл себе женушку в военном городке?
- Тоже мне секрет, - Шаббо заводилась уже по-настоящему. - Полгода весь Кабул говорит, что наш знаменитый лётчик (слово "знаменитый" Шаббо произносила так, что я чувствовал себя юнцом на пороге лётной школы) готовится к полёту в космос. Абдул, когда мы наконец увидимся? Я хочу тебя, я хочу лежать с тобой в одной постели, я хочу, чтобы ты трахал меня до утра.
- Подожди еще немного, - сказал я. - Я сам об этом мечтаю.
Ей, конечно, многое прощалось, любимой дочери нашего посла в Союзе. Она училась на отделении журналистики МГИМО, по тем временам самого элитного советского учебного заведения, куда её перевели со второго курса Кабульского университета сразу после назначения отца в Москву.
В посольстве она отказалась жить наотрез, даже под страхом возврата домой. Посол поворчал, но договорился с советскими, чтобы дочке выделили для временного проживания скромную квартирку на первом этаже в доме №26 на Кутузовском проспекте, "Доме Брежнева", где (так, во всяком случае, считалось) долго жил покойный генсек и другие видные партийные чины. Наверное, посол подумал, что в этом случае дочь точно будет под постоянным присмотром известной организации. Во всевидящем оке этой организации он никогда не сомневался.
Шаббо имела над отцом невероятную, просто магическую власть. Не готов сформулировать однозначно, что являлось тому причиной. Шаббо была как две капли воды похожа на покойницу мать, умершую при её родах, когда отец, будущий посол, сидел в тюрьме за участие в беспорядках против короля Захир-шаха в семидесятом году.
Жизнь при старом короле была цивилизованная, но тюрьмы оставались средневековыми. Несколько месяцев среди нечистот в зиндане, а потом годы ожидания казни, всё это бесконечное время, потерявшее всякий смысл и надобность, увидеть Шаббо было для узника единственным лучиком надежды в сыром каменном мешке тюрьмы Пули-Чархи.
Отца Шаббо освободила Апрельская революция. Он обнял восьмилетнюю дочку, которую воспитывала семья двоюродной сестры, и ринулся строить новую жизнь, жизнь, в которой, он искренне в это верил, больше не будет места для дикости и зверства.
С Шаббо он встречался нечасто, наверное, раз в два-три месяца, слушал её щебетание и смотрел на взрослеющую дочь влюбленными глазами. Новая жизнь строилась трудно, многие, даже бывшие товарищи по заключению, проклинали за дружбу с советскими, за сожженные из огнеметов кишлаки, за войну, разделившую страну на непримиримые во взаимной ненависти лагеря.
Сложно сказать, что он думал об этом на самом деле, способность к компромиссу в любой, отчаянно сложной ситуации, была его природным качеством и не просто так в результате он пошел по дипломатической линии. Мне кажется, отец хотел привить Шаббо чувство абсолютной свободы, такой сладостной и такой же далекой от реальности переходного революционного этапа из феодализма в светлое счастливое будущее, как пыльный мусульманский город в самом сердце Азии далек от всего цивилизованного мира.
Кабул тогда, в середине восьмидесятых, был странным местом. Шум войны был слышен в столице куда меньше, чем во всей остальной стране. Девчонки в коротких юбках также бегали на занятия в политехнический университет, улыбаясь случайному фотографу и бурно жестикулируя, как и десять лет назад, когда я учился в его стенах. Расслоение общества, в сто крат усиленное гражданской войной и советским военным присутствием, бросалось в глаза незамедлительно, невзирая на все пропагандистские попытки центральной власти убедить нас: мужчин и женщин, пуштунов, таджиков, хазарейцев и узбеков, суннитов и тех, кто относится к исламу с уважением, но без боли в сердце, сельских жителей и горожан, умеющих читать и тех, кто готов порвать глотку любому стороннику обучения девочек в школе, живущих по календарю Хиджры в четырнадцатом веке и тех, кто все же предпочитает век двадцатый, таких разных и часто непримиримых во взаимной вражде; что мы - единый афганский народ.
Это была очевидная чушь и грубая ложь, лишь подчеркивающая страстное стремление руководителей страны выдать желаемое за действительное, но для очень узкого круга столичной молодёжи, состоящего из юных дочерей высокопоставленных чиновников НДПА и молодых офицеров, сделавших карьеру благодаря собственному таланту и энергичности, за этой чушью скрывалась возможность жить как люди, навсегда порвав с вековыми традициями.
Хороших ресторанов и достойных отелей в Кабуле было пересчитать по пальцам одной руки, светская жизнь происходила по квартирам (по славной традиции, подхваченной студентами, учившимися в Москве). Я очень хорошо помню уютную студию популярной в те годы певицы Ваджихи Растагар. Хозяйка в хипанских джинсах клёш с цветными заплатками сидела на высоком табурете, бренчала на гитаре из "A Flock of Seagulls" и курила одну сигарету за другой. Гости без всякого стеснения пили виски, танцевали и занимались пэтингом. Мы были молоды и горячи, что в этом зазорного.
Другой заповедной территорией светской жизни были интерклубы при посольствах европейских соцстран. Обстановка в них была консервативнее, зато можно было услышать последние музыкальные новинки и полистать модные журналы, которые как бы невзначай сотрудники посольств оставляли на столиках и барной стойке.
Вот на одной из таких ночных вечеринок в клубе чешского посольства я, Моманд Абдул Ахад, лучший пилот национальной авиакомпании Ariana Afghan Airlines, и познакомился с Шаббо.
Я вернулся на Родину за три года до нашей встречи. В значительной степени, я - везунчик. В 1978 году, сразу после окончания Кабульского университета, меня призвали в армию и направили учиться в Советский Союз - Краснодарское военно-авиационное училище. На следующий день после ввода советских войск в Афганистан меня пригласил замполит училища и сказал:
"Абдул, правительства, которому Вы давали присягу, больше не существует. Вы имеете полное право подать рапорт об отчислении, вернуться домой и там принять решение, на чьей стороне".
"Я давал присягу стране, - ответил я. - И я хочу быть летчиком. Хорошим летчиком".
"Достойное решение, - одобрительно произнес полковник. - Мы пришли в вашу страну ненадолго, думаю, максимум на год. Когда мы уйдем, Афганистану потребуются специалисты, много специалистов, в самых разных сферах. А уж хорошего специалиста мы из Вас подготовим, не волнуйтесь".
Как я уже говорил, мне повезло - воевать с повстанцами не пришлось. Лётчиков в стране было мало, нас берегли. И, конечно, мы в подметки не годились советским, у них был опыт и школа. Я об этом не жалею, гнусная профессия - военный лётчик, убиваешь, не видя противника. Мне казалось в восемьдесят пятом году, что война вот-вот закончится. В конце концов, сколько можно, сколько смертей, а жизнь так прекрасна.
Я летал по миру, Индия, Европа, разумеется, Советский Союз. Мир оказался огромным, многоцветным, ярким, я не успевал оглянуться, я глотал впечатления как живую воду.
- Ты летчик-перелётчик, - сказала Шаббо в наш первый вечер. - Тебе трудно усидеть на одном месте.
- Это верно, - я только улыбнулся в ответ.
Шаббо кинулась в светскую жизнь с головой - в омут. Она выглядела чуть старше своих пятнадцати лет. Ей очень хотелось выглядеть чуть старше. Мне кажется, она презирала детство, во всяком случае, свое собственное, где к ней относились с приторным сюсюканьем: «Ой, сиротинушка ты наша!»
В пятнадцать лет Шаббо была женщиной и моя наивная уверенность, что я, опытный ловелас, наставляю на путь свободной любви юную и жаждущую приключений душу, разлетелась в пух и прах в первую же ночь. Пожалуй, стоит задуматься, кто кого наставлял.
Шаббо была ненасытна. В сексе, в жизни, разумеется, она попробовала наркотики, без всякой прелюдии на марихуану, сразу гашиш и кокаин. Слава Аллаху, ей не понравилось. «Дурь какая-то, - сказала она. – В голове туман, а сквозь него мерцают звездочки. Нет уж, лучше воспринимать мир с ясным умом».
[justify]Пытаюсь вспомнить подробности того дня, когда я сказал Шаббо о моем
Финал тонкий и человечный. Осенний Штутгарт, белки в зоопарке, потерянный язык и потерянная страна это не просто детали, это итог долгого пути, на котором ни героизм, ни любовь, ни нация не гарантируют целостности.
Мой вывод:
“Шаббо” глубокий, зрелый рассказ о сложнейших темах: о родине как фантомной боли, о цене выбора, о несбывшемся. Не проповедь, не памфлет, не романтизированная ностальгия. А человеческий документ честный, пронзительный, и, возможно, один из тех текстов, которые помогают понять эпоху через одного человека.
Рекомендую к прочтению всем, кто хочет понять, что значит быть человеком вне страны, но с невыветриваемым прошлым внутри.