[b]И очерк. И рассказ. И разум с чувством, и чувства с разумом! [/b]
[b] «Пропавших без вести» быть не должно!»[/b]
[b] [/b]
I. [b]Не пролог.[/b]
Передо мной никогда не стояло вопроса или дилеммы: так ли важно и нужно ли помнить Своих – пропавших без вести во время войны; или же вообще не думать об этом, не искать, забыть, как о далёком и бесполезном прошлом. Интерес к истории России в целом и в целом к истории моей семьи возник во мне ещё в детстве – лет в девять или в десять. А может быть и раньше: и неосознанно, и органично, как некая неотъемлемая, сущностная часть жизни: моего собственного организма и моей души.
Хотя тогда внешне это скорее походило на детское любопытство, которое моя взрослая родня воспринимала благосклонно, поддерживала, удовлетворяя его с радостью и по возможностям собственной осведомлённости и памяти. Они ничуть не сомневались в том, что всё должно быть именно так, и никак иначе. Ведь и мои вопросы, и их истории – случались не от праздности, а от непреложной человеческой потребности: знать свою историю и помнить о своих.
Правильно удовлетворённое любопытство, непременно перерастёт в осознанное желание искать, познавать, сохранять в своей памяти и семейных архивах свою историю, обогащая её и передавая затем следующим поколениям своих. Ну а нераспознанная в отрочестве (да и в любом другом возрасте) любознательность или удовлетворённая походя, более того – намеренно исковеркано, бестолково, предвзято – к чему приведёт? В лучшем случае – ни к чему. Ни к чему хорошему. Тем паче такое верно по отношению к истории, как к памяти о своих, – то и к наихудшему – к исчезновению! К исчезновению – семьи, страны или того и другого заодно. Примеров тому предостаточно: и в нашем прошлом, и в чужом настоящем.
II. [b]Игначковы.[/b]
Сердечные, добронравные рассказы мамы и бабушек о нашей семье, о себе, о моих дедах и прадедах – иногда забавные, а порою тревожные, но непременно трогательные и впечатляющие, всегда сопровождались бережным и неспешным перелистыванием страниц старого семейного альбома запечатлений (с фотографиями, открытками, вырезками из газет) – как священного писания, с продолжительными остановками на каждом развороте, с пристальным всматриванием их и моих глаз в изображённое там наше прошлое, в живые лица и глаза тех, кто от туда наблюдал за нами.
Одни фотографии сохранились так, словно сделанные вчера. Другие – пожелтевшие, истрескавшиеся, потёртые, словно пережившие, испытавшие на себе такие же тяготы, что и изображённые на них люди. Иные же, на которых и лиц-то не получалось различить, смогли бы поведать и многое другое, да такое, о чём представить себе почти невозможно: если бы только рассказчики имели право на многие откровения, если бы только они об этом знали.
Трепет в руках и голосе моих родных, их заботливое, нежное поглаживание стародавних для меня снимков, дорисовывали и оживляли во мне всё то, что когда-то – давно-давно, когда меня ещё не было и в помине – происходило, случилось, или могло бы быть, но не было никогда. Они разговаривали и со мной, и с теми, кто смотрел на нас с чёрно-белых и пожелтевших фотографий.
Такие рассказы захватывали моё воображение, возбуждая мой интерес к подробностям происходившего в их историях, к тому, что было раньше и потом. Время от времени я перебивал рассказчиков, прося уточнений и подробностей. Тогда они, намеренно картинно, по-доброму хмурясь, чуть-чуть пожуривали меня, мол, нехорошо перебивать, тем более старших, мол, всё узнаешь, что возможно – ничего не утаим.
На некоторые вопросы я получал ответы сразу же, не успев даже задать их. Однако, другие оставались как будто бы без внимания моих рассказчиков. Лишь спустя много-много лет, я стал понимать, что мои родные и сами не всё знали, не всё понимали, а о чём-то и вовсе не догадывались, да и не предполагали, как было на самом деле и почему.
Иногда я что-нибудь спрашивал во вдруг воцарявшиеся паузы, когда рассказчик, отвлечённый памятью, замолкал на несколько секунд, словно в это время он сам уносился в свою историю, чтобы ещё и ещё раз прожить то, о чём рассказывал. Мне повествовательно и чувственно объясняли и, радуясь моей вовлечённости в те исторические события, наставнически и умилительно улыбались: и те, у кого сейчас на коленках лежал наш альбом, и те, так мне казалось, кто смотрел на меня с фотографий. Но чаще всего я, погружённый в события этих рассказов, слушал молча, представлял, переживал и впитывал то, что слышал, самопроизвольно и явственно дорисовывая картины истории в своём воображении так, так позволял мне мой возраст, да ещё и примеры патриотизма и стойкости героев из многократно просмотренных любимых кинофильмов: «Офицеры», «Вечный зов», «Горячий снег».
Иногда рассказчиков было двое и даже трое. «Гляди-ка, Аськ! – задорно, с помолодевшим от воспоминаний лицом, говорила бабушка, обращаясь к моей маме, указывая на фотографию моего деда в будёновке. – Ты помнишь? Это тогда Михаил Никитович пришёл…» – «Мама! – это в каком году?! – перебивала бабушку моя мама – Ася Михайловна. – Мне сколько лет-то было?!» – «Ну, в каком в каком – в 35… что ли. Или… Или раньше…» – растеряно недоумевала бабушка. «Мама, а Асюля у нас только в 1935 родилась!» – со знанием дела вступала тётя Рита, родная и младшая сестра моей мамы. «Вот! – подтверждала моя мама. – Но ты мне рассказывала об этом…» И затем, немного задумавшись, с грустью продолжала: «А я о [i]том[/i] – как будто бы всё помню сама!» При таких и подобных диалогах и полилогах я всегда многозначительно молчал: то с простодушной улыбкой, разделяющей бабушкино недопонимание, то с максималистским удивлением, желающим конкретики: переводя свой насупившийся, требующий взгляд с фотографии деда то на бабушку, то на маму, то на тётю Риту, то возвращая его опять на фото деда в альбоме. При этом задаваясь про себя вопросом: «А я-то помню?» И без сомнения и иронии тут же сам себе отвечал: «Помню. Конечно же, помню!»
Все те истории вели меня за собой, ввергали меня в свой водоворот тех легендарных событий, свидетелем и участником которых я не мог быть – ни по собственному возрасту, ни по до конца осознанному их пониманию. Однако, я с охотой, увлечённо участвовал в них: всё проживал и переживал вместе со своими родными. Но, несомненно, так, как мог представлять себе лишь ребёнок.
Чаще всего такими рассказчиками были мои мама и бабушка. Рассказывали они о своём детстве и молодости, о тех далёких временах, как-то странно – необычно: вроде бы о себе, но одновременно как бы и не о себе: с теплотой, но немного отстранённо и даже чуть снисходительно. Случалось, что и не без лёгкой укоризны и в свой адрес, и ещё в чей-нибудь другой – своих сестёр, братьев, мужа, своих папы и мамы, другой родни и знакомых, которые в тот момент были и не были рядом с нами. Слушая их со взъерошенным сознанием и оголёнными чувствами, я содрогался и восторгался этими неимоверными, потрясающими историями.
Все те рассказы повторялись ими всегда, – так с годами мне представилось, – чуть ли не слово в слово. Но искренность чувств их, с которыми они рассказывали про нашу жизнь, повторяясь опять и опять по-новому, неизменно впечатляли изнова, притягивали, вовлекали, завораживали. Каждый раз я слушал их как впервые, вновь и вновь уносясь вместе с ними в их… – в наше прошлое. Ведь иначе не бывает, когда всё от всей души.
И никаких подделок или притворств в наших – в их и в моих – словах, чувствах, в восприятиях не было и в помине. И теперь, когда я вспоминаю те наши семейные «путешествия в прошлое», родные голоса, взгляды, переживания – сердечные, чистые, лучезарные – всегда со мною, во мне. Как будто бы все они – мои родные, даже те, которых я созерцал только по рассказам и фотографиям – рядом, вот прямо здесь и сейчас. Их теплота, их дыхание, их доброта – и тогда, и теперь – оберегают меня, придают силы, напутствуют праведностью и желают счастья.
Когда же их истории касались военных годин, то рассказы о моих дедах и прадедах укорачивались, становились отрывистыми, как сводки Информбюро. Из них непременно доносилось так: «Тогда, Михаил Никитович написал заявление о снятии с него брони и отправке на передовую…»; «И уже после сапёрного училища Василия отправили на Ленинградский фронт…»; «Там – под Киевом Григорий Николаевич был тяжело ранен…».
III. [b]Александровы.[/b]
Однако, так рассказывала только одна моя бабушка – мама моей мамы – Игначкова Анастасия Григорьевна, которой Михаил Никитович приходился мужем, Григорий Николаевич – отцом, а Василий – родным младшим братом её мужа. Так что первому я приходился внуком, второму – правнуком, а Василию – внучатым племянником (его хорошо помнила моя мама и, много рассказывая о нём из своих детских запечатлений, называла его дядей Васей; потому и я, впечатлённый её воспоминаниями, как своими собственными, в след за ней стал звать его не иначе как «дядя Вася»).
[justify] Другая же моя бабушка – мама моего папы – Ежова Антонина Яковлевна, напротив, ничего и никогда не рассказывала о своём муже – моём деде – папе моего папы: Александрове Юрии Александровиче, в честь которого, собственно