ЛенаЛена старше меня на два года. Она учится в университете на втором курсе, на филологическом факультете. Мы соседи. Ее балкон – на третьем этаже. А я живу этажом ниже.
– О, Жан! Привет! Поставь битлов, а! – перевешивается она через перила балкона, и ее длинные волосы ниспадают вниз золотистым водопадом.
Я смотрю ввысь. Ее стройные ноги уходят вглубь ее халатика с белыми драконами. Далеко уходят. Моя голова начинает кружиться...
Мы не знаем – как высоки –
Пока не встаем во весь рост –
Тогда – если мы верны чертежу –
Головой достаем до звезд.
Обиходным стал Героизм,
О котором Саги поем –
Но мы сами ужимаем размер
Из страха стать Королем.
Это стихи Эмили Дикинсон прочитала мне Лена. Она тоже пишет стихи. Они немного похожи на стихотворения Эмили, такие же импульсивные строки, беглые, нервные. Одно из ее стихотворений я напел на магнитофон. Лена знает, что я люблю ее.
Однажды мы с ней слушали «Белый альбом» Битлз у меня дома. Лена была веселой. И мне хотелось длить и длить эти невыразимые мгновения счастья. Я взял гитару и стал подыгрывать битлам. И Лена в легком сарафанчике, вся загорелая, хохотала, нервически откидывая голову с распущенными по плечам волосами. Такой красивой я еще никогда не видел ее. И я сказал ей: «Знаешь, Лена, в твоем лице, единственном из миллионов, есть что-то вечное. То, что заполняет ранящую дыру во мне, с которой я родился…». Не справляясь со своей любовью, я хотел упасть перед ней на колени и сказать напрямую: КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Но в этот момент зазвучал «Блюз для тебя», она встала с кресла и начала танцевать, кружась по комнате.
За открытой балконной дверью ворчал гром. Синие электрические вспышки молний выхватывали из сумрака ее обнаженные руки, бледное лицо с полуприкрытыми глазами. Я пригласил ее на танец. Мы топтались, дружески обнявшись. Но при этом были как два магнита, поля которых должны были совместиться – так близко они подошли друг к другу, – но этого не происходило. Мне казалось, что в атмосфере скопилось все электричество мира, готовое вот-вот разрядиться. И взрыв раздался.
Точно залп из ста тысяч орудий флагмана, ударил гром. Хлопнула балконная дверь. Зазвенело стекло. И Лена выскользнула из моих объятий. Мы выбежали на балкон и задохнулись...
Это был сплошной ливень, гром и молния! Дождь словно сетью, охватил весь мир, шагал по улицам и переулкам, затопляя их бурлящими потоками, по которым неслись машины, освящая фарами целые реки.
– Riders of the storm…, – пропел я из The Doors, и мелодия оторвалась и улетела с ветром.
Мы что-то кричали друг другу. А удары грома продолжали сотрясать небо. Казалось, еще один такой залп, и все рухнет, все разлетится в тартарары на отдельные атомы, частицы, и уже ничего больше не будет, и уже ничем и никогда нельзя будет собрать и соединить воедино куски людей, вещей, явлений...
– О, боже... Смотри! – вдруг закричала Лена, показывая рукой на бушующее небо.
Я взглянул в небо и почувствовал, как в моих жилах леденеет кровь. Это было Чудовище. Такого ужасного лица, созданного нагромождениями черных клубящихся туч, мне еще не приходилось видеть. С пылающими жутким светом глазами и с разверзнутой пастью, из которой бил такой же адский огонь, на нас смотрел сам Дьявол, парализуя волю картиной своей безграничной властью.
– Мне страшно, – прошептала Лена и прижалась ко мне. Ее бил озноб.
Я закрыл балкон и, как какой-то киногерой, поднял ее на руки, положил на кровать и стал целовать. Мне казалось, стань мы единым целым, и мир, раскалываемый громом на куски, будет спасен...
– Не надо!.. – вдруг сказала она.
Я сел спиной к ней, закурил.
– Ох, какой же ты еще ребенок! – обняла она меня за плечи и поцеловала в затылок, как мать или старшая сестра: – Ой, мокрым сеном пахнут...
Я молчал, разыгрывая обиду. В груди и вправду саднило. Но где-то в глубинах души, в одном из ее уголков, уже приподнимался под обломками, встряхивался ангел, радуясь, что дурак, которого он охраняет, то бишь, я, не навредил себе.
– Лена, прости, – сказал я. – Сам не знаю, что на меня нашло.
– Проехали, – сказала Лена. – Ты, мой лучший, самый, самый лучший друг, каких у меня никогда уже не будет, и я не хочу тебя потерять. Но ты живешь фантазиями, Ванечка. Навыдумывал чудовищ, а они только в сказках бывают. Смотри, вон солнышко из-за туч выглядывает. И где дьявол? Просто ужасное совпадение.
– Это не совпадение, – сказал я. – Да и как, кому это объяснишь?
– А ты напиши сказку, – улыбнулась Лена. – Где добро побеждает зло.
– А это мысль, – обрадовался я. - Напишу рок-оперу!
И внутренним взором увидел себя, лежащим под деревом – после битвы – с раной в груди, и как Лена, проходя мимо, говорит своей матери: «Бедный, может, он не был таким дикарем, каким казался. И ему было больно и очень страшно умирать. Но он умер и за нас, мама!»
Лена уходит домой, стуча каблучками. А меня сжигает пламень. Этот огонь любви намного глубже, сильней и страшней всех прочих огней и моих фантазий, полыхающих в моей груди. И если бы Лена полюбила бы меня… Но это – без шансов. У нее есть парень. Зовут его Вадим.
Вадим
Вадим ее сокурсник. Он похож на красавца Роберта Планта из Led Zeppelin, но к року он не имеет никакого отношения. Его кожаные куртки, джинсы, весь этот дорогой прикид, лишь банальный образец мимикрии. Придет время и он скинет свою куртку, как надоевший камуфляж, и с удовольствием облачится в костюм бизнесмена. Он сам однажды говорил мне:
– Главное, вырваться за бугор, а уж там ... Я потревожу ихних шулеров, как поет Высоцкий!
– А Лена? – сказал я.
– Что Лена? – сдвинул он свои красивые брови к переносью, и в его синих холодных глазах вспыхнул злой огонек.
– Ну, ты за бугор, а Лена?
Вадим расхохотался.
– А это, пацан, не твое дело. Понял?
Я не терплю даже малейшей насмешки над собой, и мой загривок мгновенно ощетинился, я незаметно выпустил когти. Но, видно, Вадим что-то почувствовал.
– Я люблю ее, – сказал он серьезно и скромно. – Она поедет со мной.
Зверь во мне сжался, улегся, положив морду на лапы, я разжал кулаки. Да, что там говорить, в прагматизме Вадиму не откажешь. Плюс – охраняющие крылья его высокопоставленного отца, под которыми он живет от рождения. Однажды он сказал мне, снисходительно похлопав по плечу, что система, которую мы, сопливые бунтари, хотим разрушить, не стена, а прямая дорога наверх. К власти, к богатству. И только глупцы этого не видят. И не используют этот шанс. Короче, угождай системе, не зли ее, не дразни и сможешь добиться многого. У Вадима есть все, о чем только можно мечтать: от американской стереосистемы до «байка», на котором он увозит Лену на на дачу своего отца, похожую на дворец. Девчонки сходят по Вадиму с ума. Но Лена? Почему она не видит, что за могучим взором его холодных глаз – пустота.
Но сколь Вадим не пуст, он владеет реальной силой. Мне всегда приходится напрягаться в его присутствии, все время внутренне сопротивляться против него. Но, возможно, я преувеличиваю, наделяя его демоническими чертами. Ведь Лена любит его, а не меня. И я, конечно, ревную и потому никак не могу быть объективным в отношении него. Тут нужны чистые руки и холодная голова. Ведь то, что люди называют Сатаной только того и ждет, чтобы схватить тебя акульей хваткой и столкнуть в бездну. И столкнуло.
Широты лошадей
Я лежал на кровати, тоскуя по самой жизни, когда пришла Лена.
– Давай, поднимайся, – сказала она. – Сегодня в Доме культуры вечер поэзии. Поможешь мне написать отчет.
И как я не отнекивался, она все же вытащила меня из дома.
На такое мероприятие я попал впервые. В зале почти не было молодежи. Дяди и тети по очереди выходили на сцену и читали свои опусы.
Стихи так называемых непрофессиональных авторов вызывали во мне множество чувств, но мне становилось только хуже. На сцену вышел очередной поэт. Плотный дядя с благородной, что называется, сединой, и стал читать свой опус «Дачник» про садово-огородные дела. Он читал бесконечно долго, истязая, главным образом, тех, кто еще не выступил и, волнуясь, ждал своего выхода на сцену. «Какой дачник? Почему дачник ?» – тупел я умственно, душевно и физически. И во мне копился протест. Но я уже приучил себя сдерживать приступы отчаяния и не дергаться.
Поэму о дачнике сменило бесконечное, как веретено, женское рукоделие. Поднялась на сцену учительница из нашей школы. Что-то о зорьке, о чарующих закатах и соловьях, которых кто-то очень любит слушать, сидя в камышах. Лицо литераторши, обычно надутое, теперь светилось экстазом вдохновения, и как это не вязалось с той загустевшей скукой, которая царила в классе на ее уроках по литературы. И я не выдержал, засопел: «Лена, я пойду, очень курить хочется» Но Лена удержала меня: «Потерпи, будет перерыв – вместе уйдем».
Я остался. И вытащил из памяти стихотворение Джеймса Дугласа Моррисона «Широты лошадей». Так назывались экваториальные штильные полосы, в которых застревали испанские корабли. Это место удушливого штиля. Там опадают паруса, и неподвижный горизонт так недосягаем, что поражает волю. Чтобы облегчить судно, морякам приходилось вываливать за борт подыхающих рабочих лошадей, которых они везли в Новый Свет. Обезумевшие от голода и смрада, матросы подводили их к краю, а лошади начинали метаться из стороны в сторону и лягаться. Это было настоящей пыткой – наблюдать за этим: как с огромными глазами, выпирающими ребрами, с неестественно длинными ногами лошадь падает в море, еще некоторое время плывет, а затем теряет силы и просто идет ко дну... медленно тонет... А ветер по-прежнему встречный, и уже кончилась пища, и кончилась пресная вода... Вот о чем было это стихотворение. И меня вдруг пронзила мысль: как бы осмысленно и благородно я ни научился жить, все равно я