Еще раз про любовь

где собирались студенты словесники. И когда в аудиторию вошла Лена,  в моих глазах закипели слезы. Я не псих. Но со мной так бывает, когда я вижу настоящую красоту. И вообще, осенью я делаюсь какой-то нервный, все чувствую остро. Да и литературный кружок я стал посещать по одной причине: видеть Лену. Хотя бы изредко.
 Вадим пришел раньше Лены, и место рядом с ним было свободно. Но Лена порхнула ко мне, на камчатку.
–  Я с тобой, можно?
Вадим ухмыльнулся и вытянул свои джинсовые ноги в проход между рядами столов. Сам он не писал ни стихи, ни прозу. Но на ребят, посещавших кружок, смотрел с этакой тихой усмешкой последнего вседержителя истины. Будто не видел или не хотел видеть в их мучительных попытках познать себя и свое место в мире какой-то смысл, а видел лишь бессмысленную трату душевной энергии, всю тщету жизни, как он по-книжному говорил. Сергей Анатольевич Монахов, руководитель кружка, неподдельно добрый человек, смотрел на человеческую жизнь иначе – как на разворачивание трагедии. Не потому, что мы все умрем, не узнав истины. А потому, считал он, что человек неизменно терпит крах, как только начинает истине служить, распинаясь между землей и небом. Его точка зрения была мне ближе.
Так вот, пришла Лена и неожиданно села со мной. Меж тем, Монахов, с седой шевелюрой и с прокуренными легкими, убежденно говорил что-то о любовной линии, помогающей писателям раскрыть характер героев. Вадим слушал его с улыбочкой мэтра на тонких губах. К азбучным утверждениям Чехонте (так мы называли Монахова) он относился с нескрываемым снисхождением. Я же почти не слушал нашего добряка. Да и Лена, как и я, была нервно-взволнованная. Она часто поправляла свой белый воротничок, выпущенный поверх черного джемпера. Вздыхала, думая о чем-то своем, явно невеселом. Страшась за нее, я стал мечтать о том, что вот бы жить вдвоем с Леной на маяке, на берегу океана. Я бы ловил рыбу и обеспечивал бы ее всем необходимым, а она бы беззаботно писала стихи...
– Где ты витаешь, Иван? – вернул меня в класс Монахов.
Высокий, худощавый, в очках, похожих и на пенсне Чехова, он смотрел на меня с таким скорбным выражением, что я устыдился и всем видом попросил прощения.
– Так вот, в этом шедевре, «Легкое дыхание», Бунин лаконично и без особых эмоций поведал о том, как погибла гимназистка Оля Мещерская, – продолжал Монахов, покашливая.
Я посмотрел в окно. Небо было чисто голубым, как ранней весной. Черные деревья в университетском дворе облетели...
– Вы помните..., – донесся до меня голос Монахова. – Оля Мещерская записывает в дневнике, что ее соблазнил старый ловелас, друг ее отца Малютин. Вот что она записала...
Монахов взял томик Бунина и стал читать:
– Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение. Что не могу пережить это!
Пауза.
–  Однако пережила... – бросил Вадим, зевнув.
– Не могу пережить это, – значительно повторил Монахов. – А примерно через полгода казачий офицер, как пишет Бунин, некрасивый и плебейского вида... Не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, кха... Среди большой толпы народа. Началось следствие. И этот офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его. Была с ним в связи, поклялась быть его женой. А на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его. И дала ему прочитать ту страничку своего дневника, где говорилось о Малютине...
– Врал он! – выкрикнул Володя Осипов, студент. – Шкуру, гад, свою спасал...
– Браво! – захлопал в ладони Вадим.
– Если хотите, Вадим, высказать свое мнение, то мы вас слушаем, – нахмурил брови Монахов.
– Что ж, позволю себе не согласиться с этим юношей, – сказал Вадим, взяв мерзкий тон старого профессора из старых романов. – Признайтесь, Владимир, что читали вы этот рассказец явно невнимательно. Возможно, под музыкальное сопровождение. Битлз или Стоунзы? А скорочтение, как известно, к добру не приводит. А если бы наш подающий надежды поэт вчитался бы в текст, то он не мог не заметить факты, говорящие о том, что в заявлении офицера не все ложь. И что  Мещерская весьма расчетливо и обдуманно выбрала себе в любовники казачьего офицера...
–  Ну, ты даешь, Вадим!  – осклабился Осипов.  – По-твоему у Оли с казаком что-то было?         
– Да разве в этом дело! – вдруг сказала Лена. – Было или не было? Да хоть и было, и, наверное, было. Ну и что? По-моему, вопрос о нравственности здесь вообще не стоит. Ведь Оля сама говорит начальнице гимназии, что она не виновата в том, что у нее красивые волосы. Она не виновата, что у нее от природы красивые волосы. И ненужно ее оправдывать. Разве в природе есть вина или распутство?
– Хорошо, – сказал Монахов, его лицо посветлело. – Очень хорошо. Спасибо, Елена Николаевна. Большое спасибо...
Казалось, он сейчас прослезится. Но встрял Вадим.
– Разрешите? – и улыбка мэтра сбежала с его губ. – Значит так. Путалась ли Оля с офицером? Отвечаю: да. Оля убита офицером? Убита. Ее дневник остался в шинели убийцы? Остался. Это факты, и отмахнуться от них нельзя, так? Но есть еще один убойный факт. Как ты думаешь, почему Оля пришла провожать этого плебея, ничего не имеющего общего с ее аристократическим кругом? Что, ей мало было сплетен о ней? Зачем ей, красотке, светиться на вокзале, компрометировать себя, давать обывателям пищу для сплетен? Значит, у нее были на то веские причины. Вернее, одна причина. Она отдалась этому плебею только для того, чтобы он увез ее прочь из городишка, где о ней знали все, и о падении ее тоже. Она, бедняжка, думала, что он простит ее. Но он, прочитав ее откровения, взбесился от ревности и...
– Тогда зачем она отдала свой дневник этому козлу? – не сдавался Осипов.
– Дневник? – Вадим задумался. – Ну, наверное, чтоб проверить своего будущего муженька на предмет ревности. Вот именно! Короче, чтобы знать наверняка: возьмет он ее в жены или нет. Я все сказал.
С видом победителя Вадим откинулся на спинку стула. Я взглянул на Лену. Лицо ее покраснело, губы дрожали...
– Ну что ж, – сняв очки и протирая стекла носовым платком, сказал Монахов – Жаль, очень жаль, что ни ты, Володя, ни ты, Вадим, не услышали того, что сказала нам Елена Николаевна. – Но вернемся к дневнику Оли Мещерской...
– Да скучно же, – скривился Вадим. – И наперед известно, к какому выводу мы, так сказать, придем: как ханжеская антигуманная среда затравила полное жизненных сил молодое существо…
Вадим загоготал. Засмеялся еще кто-то.
– Сергей Анатольевич, ребята, простите, – сказала Лена, вставая. И выбежала из комнаты.
Я ждал, что Вадим бросится вслед за ней. Но он не двинулся.
– Можно? – спросил я, встав из-за стола.
– Да, конечно, – одобрительно закивал головой Монахов.
Я сорвался с места и ... грохнулся на пол, запнувшись в проходе о ногу Вадима.
– Эх, бедолага, – хмыкнул Вадим, когда я поднялся.
Загривок мой ощетинился. И я пошел на него, вытянув вперед руки с онемевшими от напряжения пальцами...