Еще раз про любовь

навек обречен – бродить одиноким скитальцем среди тех, чей мир не распространялся до параллели подыхающих лошадей. От этой мысли мне стало совсем тяжко.
Из комы меня вывела Лена: «Ванька, очнись!..». Оказывается, меня заметила в зале учительница по литературе. Продолжая пребывать в экстазе вдохновения, она обращалась ко мне, чтобы я прочитал свои стихи:
–  Мы же знаем, что ты играешь в ансамбле, пишешь песни…
Я извинился.
– Уж где-то, в подворотнях, они такие смелые, – бросил какой-то тип с унылым лицом старого козла.
Какая-то темная сила подбросила меня с места. Точно в бреду, я все-таки вышел на сцену. И еще больше злясь на себя, нервно стал читать «Широты лошадей», объявив, что это стихи Джима Моррисона, американского поэта, лидера рок-группы «Двери». Читал я плохо. А после, как молитву во спасение, еще одно из его стихотворений, уже чуть не плача:
                Благодарю тебя Господи
                за это сокровенное белое сияние
                огромный город встает из-за моря
                у меня ужасная головная боль
                из которой соткано будущее...
     Я сел на место. Ведущая вечера, местная поэтесса, задумчиво поправила очки на своем носике и сказала с обидой в голосе, что такие, мол, извините за выражение, стихи она могла бы писать по десятку в день. По залу прокатилась волна одобрения. Дяди и тети словами и мимикой выражали ей свою солидарность:
–  Эту молодежь надо еще учить да учить...
– Это ж, белые стихи, –  сказал кто-то.
– Это сбор крестов по могилам, а не стихи...
– Ясное дело, раз их писал наркоман, –  бросил унылый тип.
Тут-то во мне и шевельнулось Чудовище.
–  Только Моррисона не трогайте! – крикнул я.
Злость застилала мне глаза, пульсировала в висках. Я поднялся с места.
– Вам что мало Лермонтова, которого вы убили!
И покатило, и поехало. Я припомнил им Бродского.
–  Не вы, ли добронравные мещане лишили его родины, навечно разлучили с отцом и матерью!
Вспомнил Владимира Высоцкого, задохнувшегося среди бездарностей от копеечной культуры.
– Серость никогда не признает гения, пока он жив! – кричал я. – Искалечить – о, это мы умеем. А потом, когда он умрет от тоски среди вас, вы ему памятник на могилу... Но даже мертвый он напоминает о вашей серости... Представляю, как вы кудахчете, как радуетесь слабостям того, кто был выше вас...
–  Вызовите полицию! – крикнул кто-то.
Я хотел уйти, но вдруг заметил, как один тренер из детской спортивной школы, бичевавший в своих стихах быт студенческих общежитий, идет ко мне, проявляя признаки тупой агрессии. Мне вдруг стало весело. Я раскинул руки точно распятый. И вдруг встретился с темными глазами Лермонтова (портрет на стене). Мне показалось, что Лермонтов смотрит на меня с пониманием и сочувствием...
Волосатые руки  атлета схватили воздух. Я вынес правую руку, чтобы ударить левой, но в этот миг на моей руке повисла Лена. Я даже не подозревал, что она такая сильная.

Потом мы с Леной сидели на каменных ступенях амфитеатра Набережной, и пили белое вино. Быстро сгущались сумерки. От реки, потерявшей свои границы, несло холодом.
–  Люди есть люди, – отчитывала меня Лена. – И если они не понимают того, что понимаешь ты, это еще не повод возноситься над миром. В противном случае, грош цена твоей одаренности...
Лена, конечно, была права. Так-то я стремлюсь к спокойной всепрощающей мудрости, к нравственному совершенству! Но вино сделало свое дело...  Демоны разрушения покинули меня.
–  Лена, почитай что-нибудь? – попросил я.

                Нам никогда не вернуться в Элладу
                Наш потонет корабль, ветер следы заметет, –

продекламировала она со вздохом. В звуках ее голоса слышалось что-то огромное, выстраданное. Мое сердце сжалось.
–  Это твое?
– Нет. Это Константин Вагинов. Питерский поэт, хорошо забытый...
–  Лена,  –  только и смог выговорить я.
– Что? – сказала она, задумчиво глядя в черный поток реки с разломанными зигзагами береговых фонарей.
И тут меня прорвало. Впервые я заговорил о том, что я чувствую себя чужаком среди людей. Что мне, вообще, не хочется так жить. Потому что я не вижу смысла своего существования. А жить без веры в возможность совершенства, не могу и не хочу. Я говорил о том, что не могу больше ждать ее, все время ее ждать. Торопить дни. И получается, что я как бы стремлюсь приблизить конец. Что она для меня высшая ценность, и любовь к ней – моя главная роль на Земле, ради чего я и родился. А между тем я вынужден играть другие роли, мне не свойственные, то клоуна, то хулигана...
–   И мне кажется, что вся моя жизнь – сон. Знаешь, как в «Blues» у Джимми Хендрикса:

Проснулся утром, не заметив, что умер, –

пропел я, дурачась, чтобы скрыть слезы.
– Я не знала, что ты такой, – сказала Лена. Голос у нее был низкий до хрипоты.
– Какой? –  спросил я.
–  Глубокий.
– Да уж, – сглотнул я ком в горле.
– Вот, скажи, если бы твоя девушка забеременела, чтобы ты выбрал – ребенка или все золото мира? – нервно засмеялась она.
Я сказал.
– Ясненько. Я и не сомневалась, что так ответишь.
–  А что? Есть другие мнения?
–  Давай-ка еще по глоточку, –  сказала Лена осевшим голосом.
Мы выпили. И Лену стошнило.
–  Пойло, – сказал я и зашвырнул бутылку в реку.
– Вино ни при чем. – сказала Лена.
– Лена, – сказал я, помертвев. – Все будет хорошо. Вадим тебя любит, он мне сам говорил.
– Ничего больше не будет, –  сказала она, глядя как бы сквозь меня, куда-то в темноту, будто в вечность. – Вадиму важней карьера, чем ребенок.
И Лена заплакала.
Я дал ей сигарету, а сам спустился по ступеням к самой воде, сел на корточки. Черное тело реки вскипало волнами, будто живое. Я смотрел в воду. Что, там, в глубинах, под черным покровом? Какие миры? А вдруг и там такая же бессмыслица, что и здесь на земле? От душевной усталости нахлынули безнадежные мысли. Раньше у меня были чаяния и ожидания, вера и вызов крылись в моих текстах песен. Теперь не было ни того, ни другого, ни третьего...
– Господи, помоги ей, –  взмолился я, думая о Лене.
Вода лизнула ноги. Но вместо того, чтобы отодвинуться от края, я как клоун, который все портит в самый ответственный момент, приблизился к самой воде, затопившей ступени, и, сидя на корточках, стал покачиваться с носков на пятки... Тяжелая, как чугун, голова опережала мысль.
Очнулся я в воде. Тяжелым намокшим мешком течение несло меня вдоль парапета. Потом в мозгу мелькнуло: вот она – смерть героя. Но это тотчас прошло – как только я заметил, что течение стало относить меня к стремнине. И я бешено колочу по воде руками и ногами... Не знаю, как мне удалось перебить поток и достичь парапета. Цепляясь пальцами за бетон, изъеденный ледоходами, я с трудом выбрел против течения к ступеням набережной. Лена стояла по колено в воде, держась рукой за торчащую из бетона арматуру. Она подала мне руку.
– Ты что удумал? – выбивая зубами дробь, проговорила она и заплакала.
Мы стояли крепко обнявшись.
–  Лена, давай уедем, – сказал я.
– Давай... Давай, Ванечка, уедем! Только куда?
– Я знаю остров, – сказал я.
– Остров невезения?
–  Нет… Это звезда между небом и адом, упавшая в море… И там, на острове, живут исключительно творяне, музыканты, художники, поэты, инсценировавшие свою смерть.
– Все, домой, домой, лечить душевные раны, – испугалась Лена за мой разум.
Душевные раны мы лечили горячим чаем с медом, которым нас отогревала мать Лены, интеллигентная и молчаливая женщина, не задавшая нам ни одного вопроса: что произошло и почему. А через месяц Лены не стало.

                                                                            День, когда облетели листья

Я не верю, что Лены больше нет! Не потому, что я не видел ее мертвой. Ибо в день ее похорон, я ушел в лес и пролежал там, в траве, до темноты, холодный и недвижимый, как покойник. А потому, что когда я думаю о ней, то почти физически ощущаю, что она здесь, рядом со мной.
Вот и сейчас она здесь!
В маленькой комнате Дома Культуры, заставленной аппаратурой. На колонке горит свеча, за приоткрытым окном льет дождь, а я наговариваю на магнитофон эти строки.  Лена сидит на стуле за барабанами и внимательно слушает, склонив к плечу голову. Но вдруг за приоткрытым окном вспыхивает молния, и доносится раскат грома, и Лена вздрагивает, глаза ее мертвеют. И, будто спохватившись, что отныне ее дом не здесь, а на небесах, она исчезает.
– Ах, Ванечка, как же тут, на земле, красиво! – вновь возвращается она с обрывком веревки на шее. – А там дождей не бывает. И вдруг смеется:
– Ох, какой же ты смешной. Сидишь тут один в темноте. Как филин. Ты что, совсем разучился радоваться!
Господи милостивый, как же я рад, что она смеется! И чтобы еще сильней рассмешить ее, я изображаю филина, вложив в этот образ весь свой актерский талант:
– Ух, ух, ух...
– Ох, Ванечка, прости... – стонет Лена, сдерживая приступ смеха.
Глядя на нее, и я начинаю смеяться. Судорожные звуки, издаваемые мной, скорее похожи на икоту гориллы, чем на человеческий смех. Но это только подливает масло в огонь. И вскоре мы хохочем вместе. С грохотом падает на пол микрофонная стойка, мы выкатываемся из комнатушки в коридор, потом оказываемся в смотровом зале. И продолжаем хохотать, как сумасшедшие...
Я бегу за кулисы и врубаю магнитофон. Подхватываю Лену и кружу, кружу ее по сцене, только бы отвести от нее беду...
Вот что должен был я сделать в тот ветреный день. Когда с деревьев облетели листья. Тяжело мне вспоминать его. Но кто напишет о Лене, если не я.
А  в тот день я пришел в университет на занятие литературного кружка,