Перед низким, почти вросшим в грунт строением с почерневшими дощатыми стенами и провалившейся местами жестяной крышей остановился в некотором удалении мужчина.
На вид ему можно было дать и двадцать, и тридцать и даже пятьдесят лет. Про таких в народе говорят, он всегда выглядит на столько, сколько ему дашь.
Выгоревшие на солнце волосы паклей свисали на лицо и на плечи. Куртка цвета хаки жутко истрепалась и сияла прорехами подмышками, кое-где на груди и на спине. Вытертые до неестественной, отдающей желтизной белизны джинсы казались песочно-серыми от пыли, висящей покрывалом в воздухе. Широкие, на манер клеша штанины заправлены в высокие шнурованные ботинки из коричнево-желтой буйволиной кожи на толстой резиновой подошве. На ничем не выразительном лице, со следами утомления от долгого пути и бессонницы, заросшем грязной щетиной выделялись светло-серые глаза, спрятанные под нависшими насупленными бровями.
Мужчина возраста «сколько ему дашь» долго стоял, присматриваясь к дому не обращая внимая на сошедшее с ума солнце, выжигающее всё живое и будто застывшее в зените. Над входом над самой двустворчатой дверью с набитой фанерой вместо стёкол висит крепко прикреплённая вывеска. Кракелюры изрыли краску так, что название заведения практически не читалось, очень догадливый мог справиться по остаткам букв, но таких не находилось.
«Сколько ему дашь» встряхнулся телом, медленно повёл плечами, будто сбросил надоевшую, неловко сидевшую на нём ливрею. Переступил с ноги на ногу. Потоптался. Подошёл к двери и протянул руку. Ветер его, как услужливый слуга опередил и сильным рывком распахнул внутрь левую створку, пробудив последнюю от долгого тяжёлого сна, и приглашая войти. Недовольно заскрипели дверные петли, давно не смазывавшимися маслом сухими глотками, словно выражая протест.
«Сколько ему дашь» переступил порог заведения. За спиной хлопнула дверь. Раздался бездушный удар фанерой по двери. Ветер закрыл, будто бы навсегда дверь за посетителем.
Внутри заведения царил жуткий полумрак. Из десятка сохранившихся плафонов матового стекла лишь в двух горело по одной лампе вместо трёх. Да ещё щели на ставнях скупо, точно спесивые таможенники, пропускали неяркий дневной свет.
– Эй! Живые есть! – крикнул «сколько ему дашь» и звук крика утонул в вязком полумраке.
– Если и есть, то не про твою честь, – хрипло раздалось из-за пустой барной стойки, пересекающей заведение от стены до стены. Затем показалась плешивая голова с всклокоченными остатками редких седых волос.
«Сколько ему дашь» движением щеки показал, дерзость старика ему до винта.
– Как мне найти дом сухопутной акулы, не подскажите, любезный? – в последнее акцентированное слово он вложил определённую двоякость.
– А кто ты за пень с бугра такой и почему я должен перед тобой отчитываться! – с вызовом бросил старик, при этом его плешивая голова покрылась серым потом.
– Хорошо! Можешь не отвечать, – обводя скудное убранство заведения безразличным взглядом, скучая ответил гость.
– Да? – прозвучало недоверчиво и голова наполовину поднялась над стойкой и выцветшие старческие глаза уставились на гостя: – Это моё усмотрение: отвечать или нет.
К недовольству старика за стойкой, «сколько ему дашь» легко с ним согласился:
– Это, безусловно, ты здесь главный.
Покладистость гостя смутила старика: его голова с лицом, изрезанным морщинами, полностью поднялось над стойкой.
– Ты мне кого-то напоминаешь.
Гость снова согласился:
– Кого-то кому-то мы всегда в той или иной мере напоминаем. Это неписанное правило «первого взгляда».
Над стойкой показались плечи в ветхой клетчатой тёплой рубахе и послышалось кряхтение, – так звучал смех старика.
– После этих слов могу точно сказать, но могу и ошибиться, что ты мне кого-то определённо напоминаешь.
– Можешь и ошибиться, – кивнул гость.
– Повернись, человече, получше тебя рассмотрю.
– Освещение неважнецкое.
– Мне достаточно, – ответил старик.
«Сколько ему дашь» медленно поднял руки вровень с полом и, перетаптываясь, неторопливо повернулся вокруг себя.
– Глаза подводят, – признался старик.
– Думаю, – память, – подсказал гость.
– Думать ты вправе о чём угодно, – проворчал сквозь зубы старик, – только не трожь память.
– Та-ак, – протянул нараспев «сколько ему дашь», – что там у нас с домом сухопутной акулы? – вернулся он к первоначальному вопросу.
– Кто о чём, вшивый о бане, – мимика презрения исказила безобразно лицо старика, и он поперхнулся воздухом от наполнившей его злости, широко раскрывая большой рот с посеревшими почти бескровными губами, обнажив на редкость полностью сохранившиеся зубы.
– Это такой большой секрет?
Старик захихикал несмазанной шестерёнкой:
– Для маленькой… Кхе-хр-хр… Компании…
– Не хочешь говорить, твоё дело, – в интонации гостя появились металлические суровые нотки. – Как поживает мамаша Нэна? Всё также завлекает мужиков целлюлитом на бёдрах?
Старик замолк.
– Чтобы ты знал, она давно почила в бозе. Сначала начала чахнуть, когда получила похоронку на своего старшего сына. Затем правительство принудительно всех граждан заставило вакцинироваться. Правительство говорило, мол, это всё для нашего же блага. Дескать, после ни одна хворь не пристанет. А если заболеешь, болезнь как рукой снимет. В разрез словам правительства жители государства стали больно резво переселяться из одного мира в другой. Мамаша Нэна решила жить вечно, так я думаю, иначе с чего бы она решила вдруг ещё дважды вакцинироваться. За каждый пшик какого-то сомнительного препарата, – откровенно моё мнение – чистое дерьмо, – чиновники сулили просто неприлично, баснословно огромные деньги. Вот она и… В гробу лежала не прежняя красавица пышнобёдрая Нэна… Высохшая мумия… Гроб с лёгкостью несли её два старых знакомца.
– А папаша Дэда? Как его делишки? Также и корпит вечерами в сарае за маленьким своим токарным станком?
– Увы, и он вскорости отправился вслед за Нэной!
– Где его могила?
– Когда численность умерших после вакцинации выросла кратно, – старик скупо всхлипнул, – могильщиков обязали всех усопших хоронить в общей яме. Выкапывали экскаватором глубокую длинную траншею и сваливали несчастных туда. Затем приходили инспекторы из департамента Здоровья и заливали трупы какой-то жидкостью. Дезинфицирующей – так объясняли они. Эти умники убеждали, что так даже лучше, мол, на почву и так пострадавшую от неумеренного использования разных химических препаратов, это окажет благополучное действие и приплетали экологическое равновесие. Дескать, после применения дезинфициканта в почву поступит меньше трупных ядов. А потом внезапно началась война. И всех принудили стать под ружьё.
– Война? – не поверил «сколько ему дашь», – она же давно закончилась?
Старик ехидно усмехнулся.
– Это ты про которую по счёту?
Пришло время удивляться «сколько ему дашь»:
– Их, что, было несколько?
– Если бы – несколько! Я уж сбился со счёту, – пояснил старик. – Сначала, конечно, брали молодых и крепких. Те, кто обзавёлся детьми. Дескать, есть потомство и род не прекратится. Объявили мобилизацию. О! вспомнил трудное слово – мо-би-ли-за-ция! – старик его произнёс старательно по слогам и рассмеялся. – Хе-хе-хе… Когда мясо для пушек быстренько так кончилось, начали грести всех подряд. Обратили внимание и на несмышлёнышей-подростков. Ох, как же их окучивали! Как картошку на огороде! Златые горы обещали. Льготы и пособия. Забыли сказать, что мёртвым их льготы не пригодятся. И юнцы шли на мобилизационные пункты, заключали контракты и сразу после – вперед – на передовую общечеловеческой общепланетарной бойни. Многие взрослые пытались увернуться от добровольно-принудительной мобилизации. Шли на всевозможные хитрости и уловки. Кто-то надоумил, – поговаривали: ворона откуда-то издалека в клюве принесла, – что ампутированных на войну не берут. Задумались многие мужики…
Старик взял паузу, он запыхался, говоря повторно длинный спич; обычно ограничивался двумя-тремя фразами; «сколько ему дашь» тоже молчал, немного ошалевший от услышанного; затем спросил:
– Неужели нашлись согласные на ампутацию?
Старик горько посетовал:
– Слышал, поди, поговорку: не всех дураков война убила?
«Сколько ему дашь» усмехнулся про себя и сказал:
[justify] – Доводилось. И не
...пустыня сознания выписана вами великолепно.