Привет, оружие!!!

Тогда всё было : молодость и пыл...
Тогда при старой, при советской власти
Я там служил в лесу, в ракетной части
И, как ни странно, очень счастлив был.

Самая грустная история в жизни, но....

Военком майор Коровяк взял Шуркин паспорт, отдал ему приписное свидетельство с повесткой и с интонацией сработавшей мышеловки долбанул:
- Завтра в восемь ноль-ноль, с вещами, на сборный пункт Хованского входа на ВДНХ...
Проводы склеились второпях, пригласил всех, кого смог встретить. Водка Шурку не брала, видимо нервы не давали организму расслабиться. На Хованке, перед воротами, за которые уходили призывники, он на пару с дядькой Володей заглотил из горлышка полбутылки пшеничной на посошок, расцеловал сестренку Иринку, тетку Людмилу, бабульку Степаниду, друзей и даже мимоходом присосался к хорошенькой при-хорошенькой девчушке из чужой компании, которая с лукавой улыбкой сквозь слёзки верности прервала длительный поцелуй и мило икнув, спросила;
- Ик, ты кто?
- Если бы не эта грёбаная армия, я бы тебе рассказал кто я. А так, на ближайшие два года, я твоя защита. А зовут меня Саня. А тебя как?
- Алёна.
- Ну, давай-бывай, Алёна! Не скучай...
И чугунные, с вензелями, литые ворота, за которые он шагнул, разделили Шуркину жизнь на "ещё до армии" и на всю остальную.
Учинённый призывникам досмотр, а вернее отбор спиртного, прошёл дружно. Всех погрузили в чахоточный ПАЗик и привезли на городской сборный пункт, на Угрешке. К тому времени Шурку изрядно развезло и действительность стала уходить из-под ног...
На городской медкомиссии к раздетым призывникам подошёл военврач под два метра ростом, милого, гестаповского вида и спокойным, равнодушным голосом серийного убийцы изрёк;
- Так, орлы, предупреждаю - у вас в заднице отсрочки не видно, как не видно её в других ваших тухлых местах. Остряков буду осматривать с пристрастием, шибко борзых пошлю на клизму... И поскольку в армии всё делается через жопу, то данное место считается стратегически важным и обязательным к предъявлению медицинской комиссии. А для вас, сынки, на ближайшие два года армия и будет той самой родимой и стратегически важной жопой! Всем ясно?

Ясно было всем! Шибко борзых и остряков в этот раз не оказалось. Весь этот ритуал происходил в относительном молчании - так каратисты приветствуют сэнсэя с поклоном, только тут поклон делали к учителю спиной, с одновременным снятием трусов, и при этом, раздвигая по его команде ягодицы, после чего у Родины пропадали последние сомнения в пригодности данных отроков к несению воинской повинности. Парадокс, неужто так было всегда - чтобы встать на защиту страны, нужно показать Родине жопу? А что, очень даже оригинально. Но вот интересно, чтобы государство защитило призывника,в какую жопу нужно заглянуть ему? Ведь должен же соблюдаться принцип взаимности. Но, видимо, это была  первая военная тайна.

Учебка в Мышанке, что под Гомелем, встретила по-матерински: матерно, то есть, и по-солдафонски неотёсанно грубо. Баня, переодевание в форму, эскорт в казарму и прочие формальности заняли не так много времени. Вообще то, в армии всё происходит либо моментально, либо быстро, кроме срока службы.
После было торжественное представление комсостава, деление на батареи, на взводы, взводов на отделения и, наконец, всех передали в руки сержантам, которые тут же предложили вешаться, так как им духам осталось трубить всего два года, а это ой как много.
Призыв! Одно слово - "Призыв" должно звучать отечески, торжественно, с уважением, по-партнёрски, по-семейному как-то, мол, Мать Родина призывает сынов своих охранять её, лелеять и оберегать от всего пришлого, недоброго...
А тут... черте, мамаша чтоль подгуляла? Как-то всё рабовладельчески грубо: А ну! Быстро! Пшооол! Сыняра. Салабон...
Разве можно называть порабощение призывом?

Каждое утро начиналось непривычно, но бодро. Звучала команда дневального "Батарея, подъём!", все вскакивали и через сорок пять секунд вставали в строй, после выбегали на улицу и по-ротно мчались за ворота учебки. Через пару километров, на берегу речки-переплюйки всем разрешалось оправиться и покурить пять минут. Весь снег в районе двух вёрст был жёлтого, а если солдатам давали свёклу, то и красно-бурого цвета. Нашатырный дух не пропадал даже в сильные морозы. Ещё бы, изо дня в день, в любую погоду, орава в пять тысяч здоровых, молодых особей, уписывала всю, прилегающую к речке округу с постоянством хронического алкоголика. И так уже длилось добрых два с лишним десятка лет.
Служба давалась Шурке легко, но не радостно. Физически он был крепок, имел первый разряд по боксу, десятку бегал без труда, а уж на турнике вытворял такое, что сержанты стыдливо отворачивались, краснея, когда он раз двадцать к ряду делал выход на две руки, не говоря уж о различных выкрутасах... К еде он был не привередлив, умел стирать, шить, гладить и, вообще, к армии он готовился очень серьёзно, как все беспризорники или пацаны из малоимущих семей.
Но душевно он был полностью подавлен. Отсутствие свободы, ограниченное пространство, необходимость подчиняться, армейские жаргон и плоский юмор делали своё мерзкое дело. А ещё там, в столице, осталась любимая красавица Светка, друзья-закадыки, бабулька Степанида, что с шести лет замещала ему мать-пьянотку... и, вообще, через каких-то полтора года в Москве намечается Олимпиада-80. И это уже было заметно, как у стройной девчонки поздняя беременность: на месте доходяжного стадиончика "Буревестник" на Проспекте Мира, подводились под крышу два крытых огромных здания (это после назовут спорт-комплекс Олимпийский), В Лужниках и Крылатском кипела работа - праздника ещё не было видно, но подготовка к нему шла серьёзная... И вся эта радость будет происходить без него? А ведь ему раньше казалось, что без него Москва вообще не Москва, а так, захолустье и не более того. А тут целая Олимпиада и без него… Да, вы что, одурели там все!!!

Потихоньку армейское однообразие стало наводить на него тоску неминучую и с этим надо было что-то делать. Решение пришло с неожиданной стороны.
Как-то, на вечерней поверке, Шурка заметил, что прапор старшина роты, очень похож на Глиняного парня, персонажа одноимённой сказки, который жрал всех подряд. Такой же кругломордый, как в детской книжке, с рыбьим ртом, мясистой нижней губой, с которой после каждого слова срывалась, видимо, нота “ля”, смешными, похожими на вареники, толстенными ушами, мочки которых были выгнуты вперёд.
А что, подходящая кликуха - Глиняный парень, но длинная, а вот Гэ Пэ потянет. На том и порешил. Настроение заметно улучшилось и тут его осенило. Мысленно он стал представлять всех своих строгих командиров детишками подготовительной группы детского садика. Рядил их в различные байковые и фланелевые цветастые рубашечки и шортики на лямочках, с весёлыми ромашками, слониками и мишками на кармашках, напяливал им на головы несуразные чепчики и панамки, обувал в нелепые сандалики. В одну руку каждому из этих грозных фельдмаршалов он всучил непременно красного, карамельного петушка и в другую руку игрушку, согласно характера, должности, звания, и Шуркиного к нему отношения - кому юлу, кому свистульку, а кому пластмассовую сабельку (но сабельку, как поощрение, нужно было ещё постараться заслужить в Шуркиных глазах) И сразу армейская жизнь приобрела цветной, весёлый, даже некий гротескный оттенок.
Беспричинно для всех, он стал частенько улыбаться, особенно когда начальники объясняли что-то серьёзное. Им же невдомёк было, что перед Шуркой в данный момент стоит не грозный старшина-прапор с сержантами по обе стороны, а пестрая ватага чумазой шантрапы, напускающая на себя по-взрослому серьёзный вид и, между делом посвистывающая в дудки и свистульки, ковыряющая в носу, и вытирающая о фланелевые рукава текущие сопельки.
Реальность преобразилась. Служба стала не то что сносной, а даже, в некоторой степени, интересной. Курс молодого бойца прошёл незаметно...
Присяга была до омерзительного нудной. Порывистый, морозный ветер глушил голоса курсантов, как пропагандистские глушилки гнобили Голос Америки, и уносил слова клятвы куда-то за ограду, в необъятные просторы Белоруссии, что делало этот обряд таинством, и только ей одной, великой и могучей Родине, было известно, о чем божился на уставе перед ней каждый из этих, в гражданскую бытность, охламонов.
Для военного - присяга, как для юноши - половая зрелость: ему присваивают звание рядового, выдают личное оружие и противогаз, обращаются к нему только по званию, а не как Бог на душу положит, а ещё после неё наступает полная... (нет, дорогие, не то, о чём говорил военврач гестаповец), а моральная, дисциплинарная и, если надо, то и уголовная ответственность.

Привет, оружие!!! часть 2

В декабре начались занятия по специальности. Специальность та называлась - "Химик-лаборант котельных установок" и заключалась в постоянном контроле качества, циркулирующих в различных отопительных системах, воды и пара. Попадая в боевую часть, эти учёные алхимики чудесным образом превращались в чумазых кочегаров с привилегией начхать на строевую и ежедневно мыться от пуза.
Вот когда вспомнились в полной мере школьные и ПТУшные учителя - военные отличались от них в корне. У них все законы и формулы подчинялись военной дисциплине. В хим-лаборатории нередко можно было услышать:
- Реакцию окисления-восстановления начи-най!
- Окончить реакцию!
Не было ни одного преподавателя, чтоб не обладал способностями усыплять курсантов и только тут солдаты познавали азы экстрасенсорики. Видимо, отбор преподавателей был очень серьёзный.
Самое дубовое дело - наряд по столовке, да еще в Новогоднюю ночь. Это нужно было за сутки, двадцати доблестным войнам, оттарабасить минимум три футбольных поля полов, поскольку курсанты питались в две смены, помыть с хлорамином двенадцать тысяч скользких, как жабы алюминиевых тарелок, которые чуть тёплой водой от комбижира просто не отмыть, также пятнадцать тысяч не менее скользких ложек, более тысячи котелков, около тысячи чайников и столько-же разводяг, а ещё почистить четыре тонны картошки и так, по мелочам: лучок, морковка...
Именно в такую новогоднюю засаду и попал Шуркин взвод. Обидно не было - было не до того. На улице крепкий морозец потрескивал и позвякивал сосульками, а тут войны ракетчики, разошедшиеся от пара, правили свой новогодний шабаш. Гоношение возле туалета привлекло Шуркино внимание - пацаны отмечали Новый год, то есть просто пили одеколон.
Протянули ему кружку, он пригубил и тут же выплюнул - была нужда травиться и, напевая чего-то там про арлекинов и пиратов, направился в зал, домывать полы.
- Эй, воин! Ты чего такой весёлый? - дежурный прапор был сер и зловещ, как немецкий танк.
- Так Новый год наступил, товарищ прапорщик. С наступившим Вас!
- А ну-ка, иди сюда! Дыхни!
- Что, одеколон пил?, - молчание...
Прапор подвёл Шурку к туалету, где в уголке валялась добрая дюжина пустых пузырьков от одеколона.
- Твои?
- Угу...
- Где брал одеколон?
- По тумбочкам наскрёб...
- И сам все выпил?
- А там в каждом по чуть-чуть было…
- Стой тут....
Пока прапор ходил стучать дежурному по части, Шурка заставил