Зачем я это пишу, если шанс, что это кто-нибудь когда-либо прочтет невелик? Я никогда не опубликую это, по крайней мере, под своим именем и на это есть ряд причин: мои откровения стары, как этот мир, и придирчивый и искушенный читатель имеет полное право презрительно фыркнуть соприкоснувшись с этой доморощенной мудростью.
Я не писательница и никогда не мнила себя ей, хотя ещё в школе учитель литературы, на уроках зачитывал в качестве примера мои сочинения и говорил, что природа наделила меня аналитическим мужским умом, чувством языка, и образностью мышления. Скорее всего, мудрый Михаил Иванович немного лукавил и его размашистые «пятерки» были лишь авансом за будущие мои повести и романы, а может и за молчание. Думаю, что все-таки больше за молчание, за тихое созерцательное раздумье. И самое главное, почему я не хочу выпустить это в свет под своим именем – эти сумбурные, нестройные мысли – моя исповедь, исповедь перед самой собой. Я терпеть не могу всякого рода «обнаженки», когда на всеобщее обозрение выставляется человеческое тело со всеми срамными местами или хуже того душу – смотрите, дивитесь, сочувствуйте, завидуйте, злорадствуйте, умиляйтесь или брезгливо плюйте.
Но так хочется иногда высказаться. Считайте, что моя исповедь – это письмо, которое я запечатала в бутылку и бросила в открытое море со своего Острова Одиночества. Проглотит ли его, перепутав с дохлой макрелью, акула, попадется ли оно в рыбацкие сети и какой-нибудь туземец посетует, на то, что вместо рыбы в море плавает всякая гадость или пенная волна разобьет его об скалы недалеко от меня – я этого не узнаю. У этого письма нет адресата, точно также как и не указанно в нем мои координаты и я не на что надеюсь и не жду ничей помощи, ни слов сочувствия, ни понимания. Я просто размышляю вслух.
Если бы мне сказали, что через несколько минут ты умрешь и у тебя есть возможность покаяться в самом своем страшном грехе, и он будет тебе прощен, я бы не стала вспоминать ночи сладострастья, проведенные в твоих объятьях, невольную зависть к подругам, ложь, аферы с налогами, гордыню и прочее, прочее, прочее. Я бы вспомнила тот декабрьский поздний вечер.
Тогда на улице мела такая же метель, что не было ничего видно на расстояние вытянутой руки, желтые, горбатые уличные фонари буквально на глазах врастали в сугробы. Шел двенадцатый час ночи. На улицах было ни души. А завтра – мы с тобой собирались поехать на турбазу, ты обещал мне – неделю счастья. Царский подарок – целая неделя: только ты и я, сосновый бор, деревянный домик с камином, липовая баня и кругом никого ни друзей, ни знакомых, которые могли бы знать тебя или меня, твою семью, моих родителей, коллег по работе. Вот тогда была бы очень кстати это неистовая метель. Пусть она бы замела все пути-дороги, посносила бы все телефонные вышки, порвала бы провода, да и вообще, я была бы не против, если бы стихия отломила бы наш коттедж от материка и унесла бы его за тысячи километров от цивилизации.
Ты попросил меня приготовить бутерброды, чтобы было чем перекусить с дороги – шашлык, шампанское, фрукты были за тобой. Но я – очень безалаберный человек. Одиночество наложила на меня свой отпечаток: в моем доме вечно чего-нибудь не достает, то соли, то сахара, поскольку я не варю борщи и не пеку пироги – предпочитаю обедать на работе, а вечером ужинать в ближайшем кафе, или пью чай с черствыми печеньями, которые неизвестно откуда взялись. Могу, в крайнем случае, открыть банку консервов или убедить себя, что есть на ночь вредно. В тот вечер у меня не оказалось: ни колбасы, ни сыра, ни хлеба. Но в некоторых вопросах на меня можно положиться и я могу быть обязательной, при слове «надо» моя лень, ворча, поджимает хвост и ретируется.
К тому же у меня появился прекрасный шанс выгулять по метели соболью шубу и заодно познакомить личинок моли с настоящей русской зимой. Снежный вихрь закрутил меня, подхватил и понес в сторону ночного магазина. Серые армады бетонных коробок закачались и утонули в кипящей белой пене зимы. Глаза заслезились, щеки зарумянились, шуба засеребрилась от снега. Дорогой супермаркет приветливо распахнул передо мной автоматические двери. Покупателей в магазине не было, поэтому я быстро положила в корзину нарезки колбасы, сыра, семги, взяла пару уже порезанных батонов и пошла к кассе.
Уже на выходе из магазина я увидела девочку лет 7-10, которая на столике для покупателей перебирала вещи в своем целлофановом пакете: колготочки, майечки, носочки. Страшная мысль, как дыхание лютого мороза, вдруг обожгла меня: «Этого ребенка выгнали из дома и ей некуда идти». Девочка-подросток в клетчатом демисезонном пальто, в дешевенькой спортивной шапочке, в стоптанных сапожках. В её руках пакет с вещами – пара заштопанных колгот и поношенные носки – это всё с чем её выбросили на улицу в метель. Сразу почему-то представилась мать-пьяница, извращенец отчим, грязь, нищета, мерзкая российская действительность. Почему я – состоятельная и одинокая женщина не подошла к ней? Не расспросила её, не взяла к себе, не удочерила, наконец? Ведь мне уже тогда было 34 года – своих детей у меня не было, и уже никогда не будет. Я знаю, что не будет. Не будет потому, что я прошла мимо этой девочки. Я этого не достойна. Наверное, потому, что я, если называть вещи своими именами, – дурная женщина: похотливая и эгоистичная, лицемерная и лживая. Я вспомнила о том, что завтра мы едем с тобой на турбазу, и меня ждет неделя счастья, а этот ребенок спутает все планы. И я стала внушать себе, что эта девочка ждет свою маму, которая работает в этом магазине, может быть, уборщицей и в данный момент наводит чистоту где-нибудь в туалете, иначе охрана супермаркета не позволила бы ей здесь стоять. И мне удалось убедить себя, нет, вру – сделать вид, что я в это верю. Эта несчастная и по сей день стоит перед моими глазами. Я потом несколько месяцев боялась смотреть криминальную хронику.
На помощь человеческой подлости всегда охотно приходит адвокат – лживый и лукавый – разум и подсказывает смягчающие обстоятельства: наверняка, у этой девочки была плохая генетика и, в конце концов, она бы отплатила мне черной неблагодарностью; и что ей лучше было все-таки в детдоме, где есть профессиональные воспитатели, психологи, все возможные кружки, коллектив, а я непременно выращу её эгоисткой по своему образу и подобию. К тому же у меня нет опыта в воспитание детей и нет времени заниматься их воспитанием. Ах, как правдоподобны эти доводы! Но совесть – суровый и неподкупный судья, морщась, от подобной «кухни» отметает их в сторону и лишь нехотя принимает один единственный аргумент – я люблю тебя! Это чистая правда!
Вначале мне казалось, что я люблю своего мужа. Но это было ещё в той жизни. Да его невозможно было не любить – этого мальчика-колокольчика, мальчика-мажора, мальчика-пажа – веселого, красивого, с золотыми кудрями и смехом напоминающим звон хрустальной люстры. Как и я, он был тоже единственный ребенок в интеллигентной семье, впрочем, в смысле интеллигенции (по Далю, это всего-то – образованная часть населения) его семья была выше моей, мой папа – бывший полковник не мог цитировать с любого места Данте, плохо разбирался в музыке и не помнил поименно всех художников-передвижников. Эдуард, так звали моего мужа, был из семьи, так называемой, рафинированной русской интеллигенции. Той самой, которая, как верно заметил какой-то острослов, при Ленине сидела и ждала, при Сталине – дождалась и села, при Хрущеве подалась в шестидесятники, при Брежневе в тайне симпатизировала диссидентам и всю жизнь боялась и тряслась за свою шкуру – забитая, запуганная, но себе на уме. Моя свекровь была заведующей женской консультацией, свекор, с кем-то на паях, возглавлял издательство. Очень милые и симпатичные люди.
Они приняли меня в свою семью, как родную дочь, и всячески оберегали и заботились обо мне, как если бы кто-то им подарил редкую породистую собачку. Милые, душевные люди со своими принципами, со своими причудами. Свекровь была помешана на чистоте, точнее, на стерильности и даже в элитном ресторане, доставала из сумочки салфетки и протирала ими кухонные приборы. Свекор очень любил петь, у него и впрямь был изумительный тенор: «Besame mucho» или ария Ленского «Что день грядущий нам готовит» в его исполнение всегда срывали шквал аплодисментов. Ему было приятно, когда гости недоумевали, отчего с такими вокальными данными он не стал артистом.
Эдуард тоже учился музыке, но скорее для общего развития. Он был очень послушный сын и заботливый муж. Отдрессированный, воспитанный, ухоженный, он чем-то напоминал циркового пуделя – белого, стерильного, с красным бантом на шее. И когда один за другим умерли его родители, для него это была такая трагедия, от которой он так и не смог оправиться. Мальчик-колокольчик, мальчик-мажор, мальчик-паж, ещё оказался и мальчиком-вьюнком – у него не было собственного стержня. Он мог тянуться в свету, только паразитирую, за счет чужого станового хребта. Как маленькие дети от пожара прячутся под кровать или под стол, как и он, попытался, спрятаться от суровой действительности сначала в водке, потом наркотиках. Стройный, изящный мальчик-мажор – стал минором. Это была самая страшная глава в моей жизни. Попробуйте, заставить человека жить, который не знает, зачем ему жить дальше. Я попробовала – у меня не получилось, хотя очень старалась. Именитые профессора, наркологические клиники, астрономические счета, чтобы оплатить которые, в недельный срок нужно было продать загородный дом. БТИ, геодезисты, нотариусы и вся эта свора, как пираньи, начинают рвать тебя на части: деньги, деньги, деньги. Муж умер от передозировки и, думается, что не случайно. Он все-таки любил меня.
Ты другой. С тобой я ни королева, которая отдает распоряжения расторопному пажу, ни нянька, ни сиделка, ни светская дура хихикающая над новым каламбуром, с тобой я – женщина. От тебя веет, какой-то звериной, природной силой. Я чувствую её во всем: во взгляде, в походке, в голосе. Тебе все к лицу, даже твоя медвежья неуклюжесть и неряшливость: прожженные пеплом от папирос лацканы пиджака, вылезающие петли на рукавах свитера, капли лака на ботинках. Любая другая бы дама на моем месте бы возмутилась: «Как можно этим умиляться?», а вспоминаю покойницу-свекровь с её маниакальной стерильностью и начинаю хохотать. Я понимаю, что ты художник, скульптор – ты весь одержим идеями, работой – тебе нужно кормить семью и тут я ещё на твою голову. В первый день нашего случайного знакомства, я, было, только начала «невинными» наводящими вопросами выяснять твой статус-кво, как ты, раздав мою стратегию, всё для меня прояснил, что у тебя есть семья: жена и трое детей, и что ты всем доволен и разводиться не собираешься. Это было сказано прямо и безапелляционно. Мне бы надлежало, разыграв холодное равнодушие к этой информации, надменно отвернуться и пожелать тебе дальнейшего счастья, что собственно я и сделала, но ты уже прочно засел в моих мыслях, через какой-то потайной ход вошел в мое сердце.
С тех пор я больше никогда не расспрашиваю тебя о доме, довольствуюсь лишь той скупой информацией, которую ты
( прошу прощения, что так долго не приходила!)