Старуха вывернула из-за угла на аллею и направилась к одной из скамеек. Что-то неуловимое приковывало к ней внимание. Шла она медленно, переставляя свои отекшие косолапые ноги в галошах и вылинявших мужских носках. На ней была затрапезная, некогда розовая шерстяная кофта, застёгнутая на три пуговицы. Остальные то ли не сходились, то ли их не было вовсе. Из-под кофты выглядывала болотного цвета юбка, короткая, по моде шестидесятых, так что она почти открывала пухлые коленки в коричневых чулках.
Ее круглое подслеповатое лицо с маленькими, какими-то перекошенными очками обрамлял платок. Бывший когда-то пуховым и серебристым, сейчас он превратился в грязно-серое решето без единой пушинки. Платок был обвязан вокруг толстой шеи и подоткнут под подбородок, отчего одна щека казалась больше другой. На левом плече платок был тщательно расправлен, дырой вверх. Завершающим штрихом её портрета следует считать тряпичную сумку «времен Очакова и покоренья Крыма» в левой руке. А в правой – старуха зажимала какую-то жестяную коробочку.
По аллее шёл хорошо одетый мужчина лет сорока. Поравнявшись со старухой, он что-то опустил ей в коробочку. По её привычному «частослову» я поняла, — милостыню.
- Дай Бог здоровья тебе и твоим детям! Бог благословит тебя! Милостынька твоя откроет дорогу в рай!
Так заученно она выкрикивала слова, пока мужчина не скрылся из виду. Выхватив из коробочки бумажку и засунув её за пазуху, она трескуче заорала:
— Чтоб у тебя руки отсохли! Чтоб ты сдох! Чтоб тебе на старости лет так подавали!
И вдруг раздался звонок телефона. Моё недоумение сменилось изумлением. Старуха вытащила из замусоленной сумки сотовый телефон, которого ни у меня, ни у моих друзей тогда ещё не было, и замурлыкала приятным альтом:
- Зоечка! Ну, что? Ты нашла его? Не стоит благодарности. Чем могу — помогу... Я? На рынке... Лохушек щипала. Целую сумку набрала. Мясо, овощи, даже деликатесы. У Любы в ларьке оставила. Валентин вечером заедет и заберёт... Нет, сейчас не могу. Собралась в соцзащиту. Справок насобирала и на компенсацию, и на материальную помощь.
Интрига махровых нулевых разворачивалась. И, когда старуха, поднявшись со скамьи, зашкандыляла по аллее, я, как в плохих шпионских романах, начала преследование, прячась за деревьями и киосками.
Телефон зазвонил вновь, и уже знакомый приятный голос заворковал:
- Светочка! Неужели ты? Да уже не звонишь и не заходишь месяца два. Так!.. И куда? В Европу? На автобусе?
Билеты в городе. Здесь? Сколько? 300 долларов. Прямо сейчас? Посмотрю.
Старуха залезла куда-то под кофту и вынула приличный кожаный кошелёк. Отсчитала несколько зелёных и быстрым шёпотом сказала по телефону:
- Есть. Все. Бегу.
И тут началось самое интересное. Вы не поверите. Я тоже бы не поверила, если бы не видела собственными глазами. Присев на ближайшую скамейку, объект моего наблюдения начал метаморфироваться. Старуха сняла очки и платок и я увидела брюнетку приятной наружности лет сорока пяти-пятидесяти. Под розовой кофтой оказался джемпер того же цвета, что и юбка. Последняя удлинилась, и дама предстала одетой в костюм модного покроя и цвета. Вместо носков и галош она надела модельные туфельки, открылись немного полные, но стройные ножки. Видимо, ещё не выйдя из своего предшествующего образа, она не умолкала ни на минуту, так и сыпала житейскими изречениями немудрёной философии.
— Хочешь жить — умей вертеться. А я умею жить. Дураков на мой век хватит... В Европу... кто там меня знает, в той Европе? Оденусь, как игрушечка. Чем не модель? Супер..., — сказала она, поправив слежавшийся бюст, и достала из уже упомянутой кошёлки дамскую сумочку. Попудрив носик, внесла последнюю деталь — нарисовала себе карминные губки. Затем подмигнула зеркальцу.
- Соцзащита подождёт, — вынесла она приговор.
Сложив старье в свою торбу, она облачила её в новый золотистый пакет, перебросила через плечо изящную сумочку и пошла вперёд по аллее стремительной походкой деловой женщины. Модная. Красивая. Умеющая жить.
