Мессия (*)

признаётся Габриэль сам себе, и пугается этой внезапной смелости.  Но в этой смелости последняя правда  – он не хочет! Он хочет жить в привычном мире и плевать, о, впервые плевать на напряжение мироздания!
            Это откровение поражает и его самого: как мелко, как эгоистично! Мыслимо ли? Он, архистратиг, и думает против плана мироздания, хочет пойти против всего…
            Хочет ли? Нет, не хочет. Нет, кощунство – великое кощунство даже подумать о чём-то подобном! Он ведь архистратиг, он – создание Володыки, а создание не может идти против своего творца! Это против законов природы!
– Это правильно, – Володыка не укоряет, потому что знает, что Габриэль это и сам сделает за него. Он вообще довольно совестливый, хотя в последнее время и довольно мрачный – словно не рад тому, что всё идёт к исходу, словно будучи существом бессмертным, он не устал от бессмертия и не хочет нового мира или забвения – тут уж как повезёт, и даже Володыке неясно до конца как оно будет.
            Ответ прост. Габриэль не спорит, не должен он спорить и не умеет, кажется, но внутри что-то мерзко ноет и болит, живёт и отчаянно просит оставить всё как есть. Пусть будут интриги, пусть будут бесконечные и подчас бессмысленные переговоры, пусть будет эта рутина, когда Подземное Царство плетёт своё, а Небесное своё, и пусть будут люди – смешные и сильные, трусливые и подлые, но разные – свободные от знания великого плана мироздания, ляпнутого когда-то…кем-то.
            Габриэлю тошно. Нет, он знает, что время придёт, что всё должно произойти так, как должно, что для того и был создан великий план мироздания. Но мироздание видится Габриэлю слепым и жестоким, что-то о себе возомнившим, и от того – безвестно-беспощадным. Что такое мироздание? Глупая воля? Могучая сила неведомого невидимого существа? А они разве не мироздание?
            Габриэль не спорит вслух, но в груди, которая должна быть пуста да покорна, что-то тлеет и продолжает тлеть, несмотря на попытку смирения. Это раздражает, это доводит до отчаяния, и лишает сил – он ведь слуга Неба! Так почему его собственная суть сейчас готова бунтовать?
            Он так погружён в собственное отчаяние – такое эгоистичное и такое мелочное по сравнению с мирозданием, что даже не замечает как уходит Володыка. Тот не тревожит, не вмешивается в состояние своего архистратига – зачем? Володыка знает Габриэля, ведь тот служит так долго и видел и делал всё, что было нужно благу неба. Остаётся только одна проблема – Габриэль никогда не был так близок к потери всего, к риску пустоты, которая, оказывается, страшит даже его!
***
            Азазель появляется бесшумно, но Габриэль не удивлён. Они оба озадачены одним, и сейчас, даже если вдруг Азазель решит что-то сотворить, как полагается верховному демону, Габриэлю даже будет проще – он сгинет ещё до того, как пустота станет ближе, и ещё более возможной.
            Именно по этой причине Габриэль даже не отрывает взгляда и не поворачивается. Зачем? Азазель – это привычное зло, а риск пустоты, которая может грянуть за великой войной – это чужое, и смотреть на мессию, из числа людей, из числа слабых и хилых, не знающих чем они могут быть опасны, куда важнее.
– Доброго…– приветствует Азазель и сам же спохватывается. Какое там! Он видит – Габриэль завязан в отчаянии ещё хлеще, чем он сам.  – Тоже смотришь?
– И тебе привет, – Габриэль отвечает равнодушно, спокойно, но когда речь заходит о человеке, который своей смертью должен открыть войну, голос его меняется на что-то непривычное и отрывистое: – смотрю! Что в нём  особенного?
            Азазелю хочется поехидничать, но он удерживается. Не то время, не то положение, всё не то. Он и сам не знает – как этот хилый и ничтожный сделает из себя мессию? Понятно, что в него вкачивают дар убеждения и чудеса, под завязку набивая неокрепшую плоть, не знавшую физического труда, силой и крепостью, но…этого мало!
            Да, у него, у этого человечка, который должен будет разделить своей смертью миры на царства окончательно – уже более тяжёлый взгляд. Он странный, задумчивый и немногочисленные знакомые удивляются: что же с ним стало?
            А он не знает что с ним стало! Ему снятся странные смутные сны! Он в них видит какие-то странные реки из огня и великие небесные сады. Он слышит слова, которые ещё не оформились чётко в его сознании, но скоро они проступят, как зашифрованное послание проступает через специальный свет на казалось бы белой бумаге.
            Грядёт мессия! Смотрите, как он грозно сидит перед телевизором, который даже не слушает, погружённый в странное забытьё! Смотрите, какая у него нелепая цветная футболка, яркость у которой уже, к слову, выцвела. Смотрите на его сальные волосы – он не выходит из дома, он погружён в себя, и не заботится о том, чтобы выглядеть хотя бы для себя достойно!
            Мессия… скоро ему вести первые проповеди. Скоро ему набирать последователей. Времена меняются, а люди остаются прежними. Впрочем, много и не надо. Его убьют. Жестоко убьют. Может фанатики, может быть, враги веры – всё бывает у этих непредсказуемых людей. И эта смерть станет сигналом – небо и земля содрогнутся, и начнётся…
            Что начнётся всем им известно. Неизвестно одно – чем закончится? Покоем? Перезагрузкой мира? Всеобщим Ничто?
– я не знаю, – признаёт Азазель, и голос его вздрагивает. Он не хочет конца. В этом мире ему всё знакомо, понятно и ясно. Он давно уже не тот воитель, что рядами косил воинства, ради того, чтобы возвышаться и доказывать – сначала Володыке, потом Люциферу…
            Нет, он не тот.
– Не знаешь? – Габриэль снисходит до Азазеля, но делает это с любопытством, – я думал, вы с мятежником друзья.
– Друзья, – подтверждает Азазель, – но я служу ему, потому что он – воплощение Подземного Царства.
            Раньше он бы ответил резче. Высказался бы и о мятежнике. А теперь? Проглотил! То ли размяк, то ли это уже неважно.
            Габриэль, впрочем, тоже не упорствует. Он отворачивается и смотрит на мессию, который создаётся силами тьмы и света в эту самую минуту, чтобы стать частью плана.
– Это было предсказано, – говорит Габриэль, – предсказано. Как конец всего.
– Ошибка перевода. Не конец всего, а, скорее, конец привычного, – Азазель знает, что не обязан утешать архистратига. Но он сочувствует ему, потому и делится той версией, той теорией, что лично ему нравится и даёт надежду. Что там за краем битвы? Что там за всем пламенем? Кто его знает! Может быть новый мир, может быть старый, а может быть и ничего. И последнее страшит. К последнему нельзя подготовиться.
            Архистратиг кивает – он знает эту теорию про перевод, и благодарен Азазелю за утешение. Демон не обязан, хотя – они не были до конца врагами. Не стали! Нельзя быть врагом тому, с кем был в одном строю и кто просто был сброшен в день великого пожара.
            Впрочем, демонов, кажется, не благодарят.
– А что твой хозяин? – спрашивает Габриэль небрежно, – он что думает? Чем кончится?
– Он не знает, – Азазель снова не ехидничает, не возмущается, сносит небрежность с лёгкостью. В конце концов, если битва будет, они поквитаются. А если нет – к чему мелкие ссоры? – Или не говорит. А твой?
– Он мне не хозяин, он Володыка! – возмущается Габриэль, но возмущение это усталое. Видимо, иногда мироздание право и не просто так говорит о том, что пора? – Он не знает. Или не говорит.
– Я не хочу, чтобы всё кончилось, – признаётся Азазель, – мне нравится этот мир. Он такой совершенный. Со всеми болезнями, войнами, гонками вооружений, даже с голодом и нищетой – он представляет собой такое разнообразие, которого, наверное, больше нигде и нет.
            Габриэль не отвечает. Он всё смотрит на того мессию, которого назначили на роль спички, о которой, впрочем, никто и не справится после пожара. Тот жалок и мелок – сидит, скрюченный в кресле, задумчивый, непонимающий.
            Азазель не настаивает на ответе. Но за два шага до исчезновения, Габриэль спохватывается и признаётся:
– Я тоже не хочу. Я люблю этот мир.
***
            Сердце –маленькое, глупое и даже ненастоящее. Но стучит так, будто живое. Бьётся, нервничает, боится.
            Габриэль знает, что это не выход. Знает он и то, что Володыка явно не обрадуется такому решению вопроса. Более того – ничто уже алеет, подступает всё ближе к сути Габриэля, предвещая забвение и пустоту.
            Но он не может отступить. Отсрочка гибели мира – это всё ещё жизнь для мира. Иного варианта он не видит, хотя и знает, что план его малодушен и слаб. Но мироздание плетёт свои планы, не обращая внимания на желания и чувства людей, так почему, почему он, Габриэль, должен чтить мироздание?!
            Сложнее всего было спрятать от Володыки случайные мысли. Нет, он не читал их каждую минуту, но мог глянуть, если что-то казалось ему странным и непривычным. Так что Габриэль предпочёл весь день не попадаться на глаза Володыке, и это ему удалось – мироздание, проклятое им же самим, было вдруг благосклонно, и отозвалось с пониманием.
            Сердце стучит, бьётся, словно живое. Но жизни в нём нет. Просто Габриэль хочет чувствовать себя живым, близким к людям. И сейчас поступает как человек. Благо, ночь скрывает его лицо и крылья.
            Мессия спит. Беспокойно и страшно. Его мучают видения. Его травят силы, его пьянят, ведь всем нужна спичка, но никто не хочет её спасать и не будет. И, конечно, вместо одной будет другая. Но если долго искали эту, если…
            Время, он всего лишь выигрывает время.
            Смешнее всего то, что Габриэль не убийца. Нет,