На Петра и Павла Степан приступил к жатве. Перед ней атаман собрал казаков и распорядился, как обычно, об охране жнецов: их поля растянулись на север и запад. С востока же к станице подступали древние курганы с каменными бабами. Все степные жители считали их священными, и с этой стороны угрозы от татар /1/ и черкесов не ожидалось. Однако один, ближний от Степанова поля курган, был очень опасный. О нём в станице говорили шёпотом и при этом крестились и плевали через плечо. Якобы в старину древние волхвы наложили на курган страшное проклятие, многократно усиленное жертвоприношениями домашнего скота, а иногда и пленниками – у подножья находили человеческие кости.
Станичники рассказывают, а им поведали ещё первые кубанские казаки /2/, что люди, побывавшие на этом кургане, от ужаса сходили с ума. Всех новиков от посещения этого места остерегали, и Степан тоже время от времени с опаской косился на страшное место. Но это не омрачало праздничного состояния его души. Жатва!
Для Степана хлеб был долгожданным и дорогим. К нему в своих, казалось, несбыточных мечтах крепостной пахарь шёл через всю Россию. Он размял колос, и на ладонь легли тяжёлые золотистые зёрна. Раскусив одно, с наслаждением пожевал его. Да, это хлеб! Его собственный хлеб, выращенный на своей земле. Жаль, рядом нет Степанидушки. Порадовалась бы за своего мужа, на урожай глядючи.
Он посмотрел по сторонам: и слева и справа белели войлочные шляпы жнецов и платки их жён и дочерей, слышались смех и песни. А по границам полей гарцевали на конях охранники. Один из них приветственно помахал рукой. Фролка! Степан в ответ ему приподнял войлочную шляпу. Страда в самом разгаре!
Он передвинул на поясе кинжал, чтобы не мешал при работе, прочитал молитву, и так, с именем Господа, как принято у православных, тоже приступил к жатве. С великой радостью и тщанием срезал серпом колосья за колосьями и клал пучки ровными рядами. Не ощущая усталости, связывал их в тугие снопы, чтобы потом обмолотить и засыпать в закрома своего новенького амбара. Он сравнивал прежний урожай на барском поле и свой и готов был целовать кубанскую землю-матушку, столь щедрой она оказалась. Ему ли, крестьянину, это не оценить?
Ничто не помешало и жатве: ни дождь, ни ветер, ни злые вороги. Степан чувствовал безмерную признательность друзьям и соседям за помощь и поддержку. Спасибо Терентию за семена, Михаилу за упряжку, Фролу, охранявшему его поле во время жатвы. Всем он отвёз с благодарностью мешки с житом. Фрол поблагодарил за хлеб, Мишка и Терентий отказывались брать, Степан настаивал на своём:
– У вас семьи. А мне много ли одному надо.
На что Терентий ответил:
– Женю я тебя, Степан. Посажённым отцом на твоей свадьбе буду. Вот скажи только, на ком ты хочешь жениться? Приглянулась какая?
Фрол, который не упустил случая приехать к Терентию со Степаном, чтобы повидать Катерину, ухмыльнулся:
– За его невестой надо Кубань переплывать.
Терентий строго посмотрел на Фрола, а Степан нахмурился и обиженно проговорил:
– Лучше иметь длинные уши, чем длинный язык.
– Нашли тайну, – пожал плечами Фрол.
На окраине станицы, на пригорке, стояла небольшая общинная ветряная мельница, вот туда и отвёз Степан мешки с зерном. Полученную муку засыпал в ларь, но вся всё равно не поместилась. Пришлось сбивать ещё один. Через два двора от Степана жили одинокие старики, Трифон и Манефа, – за беспомощностью, они не могли заниматься сельскими делами: единственная коза и та была уже в тягость. Им, как водится у казаков, помогали всем миром. Кто убоины принесёт, кто рыбы, кто муки… Степан бессемейный, и редкий день не навещал стариков. Что-то во дворе подправит, перенесёт тяжесть, поделится добычей, расскажет новости. Вот и в этот раз он тоже понёс старикам муку. После обычных приветствий, новостей и крестьянских разговоров об удачном новом урожае, гость отнёс мешок с мукой в амбар и хотел, было, попрощаться. Но Трифон, сухощавый, с редкими белыми усами и острой бородой старик, прошедший две войны, поблагодарив молодого казака за хлеб, позвал его в хату и усадил его в красный угол, под образа. Вёл он себя так серьёзно торжественно, что эти чувства невольно передались и Степану.
Трифон с трудом выдвинул на середину хаты дубовый сундук с восточным орнаментом по бокам и поднял тяжёлую крышку. Степан заглянул в него и не поверил глазам – сундук был битком набит «справой», казачьими вещами, о которых говорил Афанасий Бычков, – нужными казаку для службы!
– Вот, сынок! Ни детей, ни внуков у нас со старухой нет – всех Господь прибрал, – прекрестившись, невесело вздохнул дед Трифон, – что ж, такое казачье добро будеть ветшать у рундуке?!
Он, указывая на сундук, с печалью в голосе произнёс:
– Вот, Стёпушка, смотри! Тута и моё, и сыново.
Глаза старика увлажнились.
– Мы со старухой поговорили и решили: тебе подойдёть. Сынушка у нас был тожеть могутный, да и я в молодые года с тебя был – он попытался выпрямить согбенную спину, но не получилось. Старик махнул рукой своим мыслям и обратил взор на сундук, содержимое которого напоминало ему тревожную боевую жизнь. Он бережно тронул ладонью чёрную смушковую папаху, лежащую сверху и густо посыпанную листьями ореха от моли, а Манефа зашмыгала носом и протёрла фартуком глаза.
– Таперя усё тута твоё, Степушка, – закрыл сундук Трифон и погладил его, будто попрощался с живым человеком.
Затем дрожащей рукой снял со стены черкесскую шашку в потёртых ножнах и, поцеловав её лезвие, протянул молодому казаку:
– Бери, Степан, и она твоя. И защитить, и страх на врага наведёть. Береги её и помни: шашка для казака – та же рука.
Степан бережно принял подарок и тоже поцеловал его острое лезвие.
Трифон натужно пододвинул к Степану сундук и хриплым от волнения голосом проговорил:
– Отдаю тебе вместе с рундуком. Вот, Степан! Пользуйся!
Как отблагодарить стариков за доброту их! Степан почти забыл нежность далёкой, с детства, бабки своей и ласковый взгляд Мокеевны. А больше, пожалуй, никто парня по-родительски и не жалел. У Степана защемило сердце – и как кто-то толкнул его в спину. Степан упал перед Трифоном и Манефой на колени:
– Благословите, отец, мать! Вы мне не родные по крови, будьте названые.
Старики растрогались. Их щёки опять заблестели слезами.
Но дед Трифон всё же, как смог, выпрямился, приосанился и с достоинством выдохнул:
– Да будеть так!
Он пригладил бороду, усы и распорядился:
– Мать, неси икону.
Старик снова открыл сундук, засунул руку на дно и вытащил плётку.
– Ну, терпи, казак, атаманом будешь!
Замахнувшись, дед Трифон ударил Степана ногайкой три раза по спине, причём довольно больно, громко и торжественно каждый раз приговаривая:
– Как сына учил, так тебя учу. Будь же мне сыном.
Аккуратно положил плётку на место со словами: «Казак без нагайки — что монах без молитвы», – и взял из рук старухи икону Спаса на престоле. Троекратно перекрестил Степана:
– Бог благословляеть, и я благословляю.
Баба Манефа тоже перекрестила его и нежно поцеловала:
– Благословляю тебя, сынок, на ратный путь, на счастливую, долгую жизнь.
Так у Степана появились названые родители. А это куда дороже, чем казачья справа. Хотя справа – тоже очень хорошо.
[hr]
[1] Общее название для тюркоязычных народов, в том числе и для ногайцев.
[2] Так в России называли игнатовцев.