Иск до устриц

или
ДЕЛО ОБ ОДНОМ НЕСОСТОЯВШЕМСЯ УБИЙСТВЕ

(Из архивов Архангельского суда, дело №666-КЛМ)

Когда Поэт подписал контракт с Небесной Канцелярией на творческое сопровождение, ему по условиям полагались:
— куратор (один архангел с лицензией на вдохновение),
— вспомогательная фауна (кот — для меланхолии, лиса — для искушения),
— и консультант по последствиям (временно привлечённый кролик с райского Уолл-стрит — по линии разумного риска и внутреннего пиара).
Они должны были вдохновлять, наблюдать и не мешать.
И всё шло по плану, пока Поэт не стал слишком вдохновлённым — и не перестал спать, есть и отличать реальные вещи от метафор.
И тогда началось следствие.
— Повторяю: субъект — смертный поэт, вдохновлён до состояния комы, — Прокурор устало листал бумаги. Он вздохнул, не поднимая глаз от папки. — Сутки без сна, восемьсот строк, одна опера и… пьеса без диалогов. Название: «Безмолвие как форма протеста против рифмы».
— Он в сознании? — Судья Сетрахим медленно поднял бровь, как будто взвешивал не только вопрос, но и всю человеческую расу. Перед ним стояла чашка с молоком. Наполовину полная, хотя он ещё не сделал ни глотка.
— Физически — да, — Прокурор не сразу ответил. Он порылся в папке, извлёк оттуда снимок с камеры наблюдения — серое, зернистое изображение: Поэт сидит у окна, с чашкой, с чайником, с бездной во взгляде. — Эмоционально… он смотрит на чайник и плачет. Без повода.
Он поднял глаза и добавил:
— А ещё в деле упомянуто: поэт в состоянии вдохновлённой комы уже однажды подавал иск к тишине — с требованием вернуть ему вдохновение. В графе ответчика значилось: “море, устрицы и всё, что скрывает жемчуг без причин.”
Документ признали недействительным, но оставили в Архиве — как улику по делу, которого не может быть, но которое всё равно происходит.
Судья выдохнул, будто ему только что сообщили, что солнце решило уйти в отпуск.
— Понимаю, — он откинулся на спинку, с тихим скрипом древнего кресла. — Кто подозревается?
Воспоминания неожиданно перенесли Прокурора в Архив, который был тёплым. Не уютным — просто тёплым, как чашка молока. Там пахло кофе, бумагой и немного — усталостью.
Прокурор сидел за столом, разложив акты в две стопки: «понятно» и «неизбежно». И тогда вошёл он. Или неожиданно появился. Или просто был там — с самого начала. Юный Прокурор, он же — он сам. Лет на тридцать моложе. С чёлкой, с наивной осанкой и лицом, на котором ещё не было протоколов.
— Ты стал похож на мебель, — сказал Юный Прокурор, без злобы. — Секретарь с крыльями. Почти комод.
— Исчезни, — буркнул Прокурор и сделал вид, что ищет нужный акт. Это было бессмысленно: нужный акт — перед ним.
— Не могу. Ты сам меня вызвал. Где-то между делом об истощении и тем, как кот сломал поток. Вспомнилось, да?
— Я просто спросил себя, когда мы в последний раз верили поэту, — сказал Прокурор сухо. — Вот ты и пришёл.
Молодой сел на край стола, болтая ногой. В нём не было раздражения. Только нескрываемое любопытство, с которым глядят на свою будущую тоску.
— А ты когда в последний раз не считал вдохновение симптомом? — спросил он. — «Кома», — говоришь ты. — А может, это просветление, просто у него нет справки?
— Он не ел трое суток. Он назвал микроволновку мифом. Он напечатал драму без персонажей.
— Ты просто боишься, — сказал юный Прокурор. — Если признать, что он здоров — значит, ты болен.
Прокурор молчал. Он смотрел на свою чашку.
Трещина пересекала её стенку по диагонали — тонкая и старая, как шрам.
Он не помнил, наливал ли в неё что-нибудь когда-нибудь — или это была просто декорация, оставшаяся от прошлого себя.
Чашка стояла на столе столько лет, что стала частью мебели. Её никто не трогал. Даже он.
Иногда он дотрагивался до неё пальцем — просто чтобы убедиться, что она ещё цела.
Иногда — хотел разбить. Чтобы проверить, способен ли он разрушить хоть что-то по собственной воле.
Но чашка всё стояла.
— Ты всегда был непереносимым, — тихо сказал он.
— Я был тобой, — ответил молодой. — До того, как ты начал выносить приговоры вместо понимания.
Они сидели так какое-то время. В Архиве гудела лампа, над головой мерцали провода, и всё это казалось временным, как вдохновение. Неподтверждённым.
— Знаешь, что самое страшное? — спросил Прокурор.
— Что?
— Я скучаю по тебе, — сказал он. — Но если бы ты пришёл ко мне на собеседование — я бы тебя не взял.
Юный Прокурор улыбнулся. Грустно. Как улыбка в поэме, которую никто не напишет. Он поднялся, и, проходя между шкафами, исчез. Не с эффектом. Просто — как строка, которую удалили, не сохранив черновик.
Прокурор снова оказался в зале суда. Перед ним — дело Поэта. На полях — пятно. Кофе? Чернила? Или… что-то третье. Он не вытер, просто открыл следующую страницу, постучал пальцем по списку, и произнёс, как будто читал имена на надгробьях.
— Архангел-куратор. Один кот. Лиса. И кролик.
— С райского Уолл-стрит, — негромко вставил Кролик, не поднимая головы. Он сидел, сцепив лапы, как финансист в момент краха. Его голос звучал ровно, почти философски. — Это больше не брендинг. Это диагноз.
На мгновение повисла пауза — тугая, как капельница с кофеином.
— Начнём с архангела, — сказал Судья, и в его голосе зазвенела лёгкая обречённость, как будто он знал: всё это закончится либо поэмой, либо катастрофой.
Архангел Вениамин поднялся, опустив крылья. На крыльях — следы мела и бумаги. В руках — блокнот.
— Я дал ему мысль. Одну. Большую, — Архангел опустил взгляд, будто держал её всё ещё на ладони. — Чтобы сдвинуть. Встряхнуть. Чтобы он понял, что может.
Он медленно провёл рукой по блокноту на столе перед ним, не открывая его.
— Я не знал, что он уже на грани.
Судья чуть наклонился вперёд:
— А что это была за мысль?
Вениамин посмотрел в окно, где отражались облака — будто сам искал в них ответ, прежде чем произнести:
— Что поэзия не обязана быть нужной. — Голос его дрогнул едва заметно, как перо над пустым листом. — Что она может быть заведомо бесполезной — и всё равно существовать. Просто потому что да.
Он замолчал.
И только потом — медленно, с почти молитвенной осторожностью — добавил:
— Он записал это. Первой строчкой.
Внезапно в памяти Вениамина возник его первый день.
Тогда утром он вычитал инструкции дважды, покрыл перья мелом, расчистил пространство от сомнений и пообещал себе не торопиться. Он волновался — не потому что не был готов, а потому что знал: никто никогда не готов к первой Мысли.
Ему передали её в стеклянной капсуле.
Капсула светилась мягко, изнутри, как будто думала сама.
Наставник сказал:
— Одна. Не комментируй. Не интерпретируй. Просто передай.
— Кому? — прошептал Вениамин.
— Вселенной. А она уже — кому сочтёт нужным.
Вениамин взял капсулу. Она оказалась легче, чем ожидал. Как мыльный пузырь, в котором была вся правда — без кавычек, без сносок. Только суть.
Он нёс её через архивную галерею, сквозь залы вневременного, где стены были выстроены из ненаписанных абзацев. Он уже видел место, где должен был положить Мысль — на подиум, под поток вдохновения.
И тогда…
Хвост.
Тонкий чёрный хвост. Не его. Кошачий.
Кот пересёк проход с видом существа, которое никогда не падало с небес, потому что всегда было под диваном. Вениамин вздрогнул. Капсула качнулась. Скользнула.
Раздался мягкий щелчок.
Мысль разбилась.
Не на осколки — на фрагменты смыслов. Каждая часть теперь говорила о чём-то своём: одна про то, как скучно быть важным, вторая — о том, что читатель существует, третья — просто хохотала без повода.
Вениамин стоял, застыв. Потом опустился на колени. Собрал всё. Склеил, как мог.
Он принёс результат. Наставник посмотрел. Промолчал.
Позже, в его личное дело Протоколом было внесено:
«Переданная мысль приобрела фрагментарную структуру и иронию. Признана пригодной. Жанровое определение: постмодерн. Подлежит экспериментальному применению на поэтах, редакторах и режиссёрах.»
Это звучало почти безэмоционально — как диагноз, написанный пером, но подписанный сомнением.
С тех пор Вениамин носил с собой блокнот. Он больше не доверял себе память.
Он открывал его редко, только когда внутреннее дрожало сильнее, чем перья. Листал, как молитвенник, без уверенности, что кто-то слышит.
Судья взял протянутый ему Вениамином блокнот, как улику. Осторожно, двумя пальцами — будто знал: мысли могут быть хрупкими.
Он положил его на стол. И в этот момент из него выпала бумажка.
Тонкая, как дыхание перед вдохновением.
Он поднял её. Разгладил. Прочёл вслух:
«У меня нет аргументов.
У меня есть акварель, обожжённый палец и запах чернил.
Этого достаточно.»
На мгновение никто не шелохнулся.
Судья не произнёс ни слова. Только сжал бумажку чуть крепче — и положил рядом с блокнотом.
Повисла тишина. Без пафоса. Как будто воздух сам стал тяжёлой паузой.
Она заполнила собой всё пространство зала — вязкую, молчаливую, словно ожидание в конце абзаца, где должно быть продолжение, но его пока нет. Никто не смотрел друг на друга. Крылья архангела чуть дрогнули, как страницы под ветром.
Кролик сидел в своём углу, неподвижный, как будто уже знал, чем всё закончится.
Только взгляд его стал чуть пристальнее — как у того, кто уже просчитал все последствия, но всё ещё надеется, что будет один неожиданный поворот.
Он сцепил лапы — аккуратно, почти в молитвенном жесте, будто держал что-то невидимое между ними: статистику, надежду, или оба варианта сразу. Затем чуть склонил голову — не вниз, а внутрь, к тем выкладкам и диаграммам, что давно хранились в памяти.
Кролик не любил вмешиваться. Его работа заключалась в понимании: какова вероятность вдохновения, сколько строк выживет, сколько — падёт. И где в этом уравнении место боли.
Он был не консультантом — остаточным интеллектом чувства, которое слишком много раз пыталось быть оправданным.
Иногда ему снились формулы. Иногда — строки, которых не было.
Иногда он думал, что вообще не существует, а просто приписан к делу как обязательная сноска по управлению рисками.
Но сегодня он почувствовал: здесь всё по-настоящему.
Не как на совещании, не как в протоколе,
не как в модели с доверительным интервалом,
не как того хотел Протокол.
Что-то в зале сдвинулось — не мебель, не воздух.
Внутри.
Удар — не громкий, но точный. Как если бы одна из формул, которую он считал универсальной, вдруг отказалась сработать.
Как если бы вдохновение, обычно непредсказуемое, на мгновение согласилось быть честным.
Он не вздрогнул. Только моргнул.
Медленно. Один раз.
И этого было достаточно, чтобы понять:
никакие метрики не объяснят, почему всё это важно.
Лиса, сидевшая рядом, слегка повернулась, обмахнувшись хвостом, словно закутавшись в молчание, и чуть качнулась вперёд.
Взгляд — вбок, не от стыда, а от уставшего предчувствия.
Будто она знала: сейчас начнётся то, чего избежать нельзя.
Но можно — выстоять красиво.
Она уловила опасность первой — не как жертва, а как та, кто привык чувствовать угрозу ещё до того, как появился Протокол.
Скрестила лапы перед собой — неторопливо, почти элегантно.
Не в попытке защититься, а как будто желая на секунду задержать время —
поймать его за шиворот, пока оно ещё не превратилось в решение.
Как актриса, которая знает: сейчас её реплика,
но ещё есть полвздоха тишины,
в