Поехал казак во чужбину далёку
На верном коне он своём вороном.
На время краину свою он покинул,
Не мог возвратиться в отеческий дом.
Не мог возвратиться в отеческий дом.
Из казачьей песни
1
Солнце скрылось за горою, и на хутор опустились горячие летние сумерки. Александр и Лариса, закончив поливать огород, разошлись по вечерним делам: он – кормить скотину, она – накрывать стол. Обычная сельская жизнь. Но «обычная» для кого? Для главного инженера управления буровых работ? Для ведущего гидрогеолога республиканского министерства? Физический труд – это прекрасно! Но начинает надоедать. Они привыкли быть в гуще событий, среди людей. А тут скука. Но теперь, когда Сашу выбрали атаманом, кажется, открылись новые горизонты для его кипучей натуры.
Лариса, крикнув мужу: «Заканчивай, всё готово!» – поставила в корзину термос и кастрюльку с ужином и побежала в дом напротив, где жили её мама и младший брат.
2
Всю дорогу от Грозного до хутора, затерявшегося в ставропольских степях, Лизуновы тихо переругивались. Причиной их перебранки были родители Ларисы, которые остались в городе. Отец в ответ на уговоры детей, задиристо подпрыгивая, кричал: «Здесь родился, здесь и помру!» Мать и хотела бы уехать, но не могла оставить мужа одного.
Александр упрекал жену в том, что не смогла убедить родителей присоединиться к ним. Лариса плакала и оправдывалась: «Ты же знаешь, какой отец упёртый».
На хуторе Лизуновы сделали ремонт домика, пристройку для удобств, завели хозяйство, познакомились с соседями. Их странная жизнь, на которую они будто смотрели со стороны, стала налаживаться.
От мамы приходили письма. В них она жаловалась на холод и отсутствие света и газа. «Хорошо, что не развалили печку в старом доме да есть дрова и немного угля в сарае, – писала она. – За водой ходим с отцом по очереди на товарную базу. Там остался в пожарных ёмкостях запас воды. Пенсию не носят. Доедаем старые запасы, но надолго не хватит. Отец пьет в компании с Марфой Давыдовной; в дальних гаражах у них там организовался настоящий кабак».
Последнее письмо из Грозного пришло перед Новым годом, когда в городе начались военные действия. Каждый вечер Лизуновы, как и десятки тысяч их земляков, ждали телевизионных новостей. Искали на экране знакомые лица, пытались узнать изуродованные бомбами и пожарами здания, скверы, улицы.
И вот в середине января в «Новостях» прошёл сюжет о том, что ожесточённые бои идут в районе трамвайного парка, где находится дом родителей, и наши самолёты бомбят жилые кварталы.
Лариса, быть может, первый раз в жизни упала на колени перед иконой: молилась Богу, чтобы он сохранил её мать.
В начале февраля пришло письмо, написанное чужой рукой и без обратного адреса. В нём говорилось, что мать лежит в Ачхой-Мартановской больнице и надо её забрать. У Ларисы началась истерика. Она выла и тряслась, как в горячке. Саша побежал заводить машину, потом вернулся в дом и стал одевать жену. Она была невменяема. Тогда он крепко обнял Ларису и, стараясь пробиться к её разуму, отчётливо повторял:
– Мама жива! Слышишь? Мама жива! Мы заберём её, заберём!..
Когда Лариса пришла в себя, они договорились, что выедут в Чечню утром, поскольку надо было приготовить маме вещи и хоть немного успокоиться.
До Прохладного добрались на своём автомобиле. Заехали к Сашиной тёте, Анне Ивановне. Она рыдала, расспрашивала о подробностях. Но разговаривать было некогда, и Лизуновы, оставив машину у тёти, отправились на автовокзал. В кассе их предупредили, что автобус идёт до поворота на Ингушетию, дальше до Назрани нужно двенадцать километров добираться пешком. Александр узнал у капитана, который стоял перед кассой для военнослужащих, о расстановке сил. Тот ответил, что Бамут занят федералами, а в Ачхое – боевики.
Водитель автобуса высадил пассажиров на границе Осетии с Ингушетией, развернулся и уехал. Саша и Лариса, занятые невесёлыми мыслями о судьбе родителей (в письме не упоминалось об отце), совершенно не представляли, как попадут в занятый боевиками Ачхой.
Пошёл снег пополам с дождём. Промозглый сырой воздух врывался в лёгкие, першило в горле. Влажная пелена, то ли от непогоды, то ли от слёз, застилала глаза и мешала видеть дорогу.
Мимо промчался газик, потом вдруг стал сдавать назад. Открылась дверца, из машины высунулся бравый черноглазый мужчина с седыми висками.
– Куда путь держишь, казак? – спросил он, удивив Александра своим обращением.
– В Ачхой-Мартан, – с надеждой ответил он.
– Ну, туда нам дорога закрыта, а до Назрани, садитесь, подвезём.
Это был заместитель прокурора города Нальчика, ехавший на происшествие. Как выяснилось из разговора, он не имел права брать пассажиров, во избежание провокаций.
– Но меня покорили твои казацкие усы и выправка, – признался он Саше. А водителем у прокурора оказался парнишка из ставропольского села, расположенного по соседству с хутором, в котором жили Лизуновы.
– Поистине мир тесен! – воскликнул Саша.
– И не без добрых людей, – тихо добавила Лариса.
От Назрани ходило маршрутное такси – обшарпанная синяя «Газель». На ней Лизуновы и въехали в родовую станицу. У Саши защемило сердце. Подумалось: «Не при таких обстоятельствах въезжали сюда его предки. Сейчас Слепцовская – обыкновенное ингушское селение, со стихийными базарчиками на углах улиц, стариками в высоких папахах, которые, сложив руки на спине, степенно вышагивают в окружении почтительной молодёжи в кожаных пальто и с пейджерами в карманах.
Автобус на Ачхой отправлялся через двадцать минут, и Лизуновы заранее поспешили занять места. По дороге автобус постоянно останавливали, сначала наши, потом боевики. Мужчин выводили из машины, выстраивали у обочины дороги и обыскивали. Женщин, правда, не трогали ни те ни другие. Лара обратила внимание на то, что из пассажиров только они – русские. Но на неё, закутанную в платок, никто не обращал внимания. Саша тоже в глаза не бросался. Впрочем, его приняли за чеченца и даже о чём-то спросили. Но он старался в разговоры не ввязываться.
По территории Ачхой-Мартановской автостанции ходили боевики с автоматами наперевес и приглядывались к вновь прибывшим пассажирам.
Но Лизуновых они не тронули, даже объяснили им, как пройти к больнице. Однако на подходе к больнице их с двух сторон заблокировали легковушки. Выскочившие из них боевики окружили супругов и остановили вопросом:
– Кто такие?
– Люди, – не без иронии ответил Александр.
– Предъявите документы!
Внимательно изучив паспорта, один из боевиков, видно, главный, высказал догадку:
– А!? Лазутчики!
Александра обыскали. Ничего подозрительного не обнаружив, разочарованно покачали головами. Затем тот же боевик заявил:
– Мы сейчас обменяем тебя на нашего товарища. Его федералы взяли.
– Ну, так меняйте скорее! – в сердцах закричал Саша, – а то нам надо в больницу.
– Что же вам там понадобилось? – поинтересовались боевики.
«Господи, что им ещё? Моя мама уже рядом, сейчас я увижу её», – думала Лариса, нетерпеливо переминаясь в ожидании встречи с матерью и раздражаясь от непредвиденной задержки.
– Письмо покажи, покажи письмо, – шепнул ей в ухо Саша.
Дрожащими руками Лара вытащила из сумочки письмо и протянула боевикам. Главный пробежал его глазами и пробормотал:
– Вроде лежат русские там, бабка с дедом, обгоревшие, кажется.
Лариса заплакала.
– Ну, ладно, идите! Да расскажите у себя в Ставрополе, что мы не звери какие-нибудь, – уже вслед Лизуновым прокричал он, не спуская с них глаз до самой больницы, окружённой высоким кирпичным забором. У её ворот стоял грязный заросший старик с бородатым чеченцем и смолил вонючую самокрутку. Саша прошёл бы мимо, но Лариса узнала в старике своего отца.
– Что с мамой?
– Вон там лежит, – ответил он, указывая на корпус в глубине двора и не проявляя никаких эмоций.
Никто больше супругов не останавливал. Прошли в палату. На крайней койке лежала на спине бледная, обескровленная мать, укрытая байковым одеялом. Одна сторона тела была неестественно короче другой.
Увидев детей, мать попыталась поднять голову с подушки, но тут же уронила, и худенькое морщинистое лицо её залилось беззвучными слезами.
Лариса стала перед матерью на колени. Она целовала её мокрые щёки, тонкие высохшие руки, не смея ещё раз глянуть на то место, где должны быть ноги. Слов не было. Рыдания душили ей грудь. А Саша, едва сдерживая неистовое сердце, успокаивал, как мог женщин.
3
Рассказала мать о трагических событиях просто, даже как-то отстранённо. Верно говорят, что горе притупляет чувства. Инстинкт самосохранения, видно, срабатывает.
– Ранило меня утром. Папаша-то всю ночь квасил со своей подружкой Марфой, до дому не дошёл, обмочился. Я переодела его, мокрое постирала и вышла развесить. А тут налёт. Потому как на базе, ну, вы знаете, напротив керосиновой будки, боевики установили пушку и стреляли из неё по нашим. Осколком снаряда мне оторвало левую ступню. Я понимала, что помощи ждать неоткуда. Истеку кровью, и всё. Лариса вон знает, что у меня плохая свёртываемость крови. Выползшему из дома отцу наказала, в чём и где меня похоронить, и приготовилась к смерти. А тут, на счастье, племянник отца заехал на «пирожке». Говорит: «Проезжал мимо, вижу – забор у вас горит, дай, думаю, загляну. Может быть, случилось что? А тут вот что... – Посмотрел на мою ногу, потом стянул её жгутом да и говорит: – Анна Васильевна, в больницу вам надо». Сам к машине пошёл попросить водителя, чтоб подогнал её ближе. Затащил меня в салон, а там уже было двое раненых.
Все больницы в Грозном были забиты, и нас нигде не приняли. Самая близкая действующая больница была в Ачхой-Мартане. Нам посоветовали ехать туда, но предупредили, что район контролируют боевики. Оперировали меня вечером, так как в первую очередь лечили чеченцев. Ногу разнесло, и пришлось ампутировать её под колено. Наутро при обходе, рассматривая рану, врачи поплевали от сглазу – могло быть гораздо хуже.
Вообще всё в этой больнице необычно. Рядом лежат боевики и федералы, чеченцы и русские, военные и гражданские. В соседней палате находится русский военный лётчик, его охраняют, но лечат так же, как и своих. Чеченка-врач принесла баночку мёда, дала нам: ешьте, мол, поправляйтесь.
Ели всей палатой – три русские и одна ингушка. Их уже выписали. Со мной потом лежала чеченка
