Яичница

Утро началось с солнечного зайчика на столе и щелчка включённой конфорки. Синее пламя рваным кругом лизнуло дно сковороды. Аркадий положил на край кусок масла. Оно обречённо поплыло, зашипело и наполнило кухню уютным, знакомым с детства ароматом.
Он уверенно разбил первое яйцо. Сквозь прозрачный, еще жидкий белок, словно сквозь мутный лёд, угадывался солнечный, плотный, идеально круглый желток. Безупречно. Он немого подсолил, взялся за второе яйцо. И тут его пальцы на миг дрогнули, скорлупа податливо хрустнула, но не лопнула.
А что, если не получится?
Мысль была тихой, навязчивой, как тонкий, высокий звон комара у самого виска. Нелепо, конечно — он жарил яичницу тысячу раз, на автомате, не глядя. Но палец уже не давил на скорлупу с прежней, слепой уверенностью. Он с отчётливой ясностью представил, как яйцо выскользнет, шлёпнется на линолеум, и его желток растечётся глянцевой, позорной лужей.
Катастрофа. Маленькая, унизительная, катастрофа.
Второе яйцо всё же разбилось в сковороду, но желток оказался не таким уж ярким. Более блёклым. Неудачным что ли. Масло на сковороде вдруг начало шипеть злее, выплёскиваясь мелкими, раскалёнными каплями, оставлявшими на коже крошечные жгучие точки. Аркадий инстинктивно отпрянул.
Беспокойство, тёплое и липкое, поползло под кожей. А вдруг он пересолил? Рука с солонкой замерла в воздухе. Может он уже солил? Или нет? Аркадий не мог вспомнить. Память, как затертая пленка, отказывалась выдавать этот простой факт. Он посмотрел на яичницу. Зрачки двух желтых глаз смотрели на него с немым укором.
Он попытался их перевернуть. Лопатка вдруг показалась ему скользкой, непослушной. Она словно изменила форму в руке, стала чужой. Он сделал неловкое, резкое движение, и один желток дрогнул, идеальная сфера лопнула, и из него вытекла густая жёлтая кровь.
Это безумие...
Всё пропало. Всё пошло не так.
Дыхание Аркадия сбилось. Сковорода на плите вдруг стала похожа на орудие пытки, а яичница — на её жертву. Шипение масла превратилось в злобный шёпот. Ему почудилось, что звук доносится из самой сковороды. Она шипела на него. Обливала его бранью за неумелость, за неспособность справиться с простейшей задачей.
«Ничтожество, — явственно услышал он. — Даже яичницу пожарить не можешь… Неудачник...»
Он отшатнулся от плиты, ударившись спиной о холодильник. Тот отозвался глухим, угрожающим гулом, будто внутри него проснулось что-то большое. Кухня, знакомая до последней трещинки на кафеле, до каждой царапины на столешнице, начала меняться на глазах. Тени стали гуще, угловатее, они поползли по стенам, как жидкий деготь. Свет из окна стал гаснуть, меркнуть, будто кто-то невидимый снаружи заклеивал стекло чёрной плёнкой. Пламя конфорки — синее, слишком синее, ядовитое, неестественное… колдовское.
Он понял. Это не просто яичница. Это испытание. Последний рубеж, финальный экзамен. Мир проверяет его на прочность через самое простое, самое обычное — через завтрак.
И он проваливается. Проваливается с треском. С позором.
Ему нужно начать всё сначала. Немедленно. Нужно всё выбросить, уничтожить улики провала. Отмыть сковороду до стерильного блеска. Взять новые, идеальные, безупречные яйца.
Аркадий резко, с отчаянием схватил сковороду за теплую пластиковую ручку. Он чувствовал, что у него оставалось мало времени, что часы его здравомыслия истекали. Он швырнул сковороду в раковину, и оглушительный грохот металла о металл пробил тишину, как выстрел. Осколки яиц, комья подгоревшего белка и брызги раскалённого масла веером разлетелись по всей кухне. Капли жира обожгли ему живот через тонкую майку, прилипли к коже горячими крошками.
Он метнулся к холодильнику, судорожно рванул дверцу. Внутри, на полке, стояло две картонных ячейки с яйцами. Они смотрели на него своими слепыми, белыми, безразличными боками. Выбирай. Сделай выбор. Идеальное яйцо. От этого выбора зависит всё. Абсолютно всё.
Он схватил ближайшую ячейку, но яйца в ней оказались чёрными, обугленными, лёгкими, как пепел. Другую — яйца были полупрозрачными, как стекло, и внутри шевелилось что-то тёмное и неясное, царапая изнутри скорлупу с тихим, мерзким скрежетом. Пальцы внезапно ослабли. Ячейка выскользнула, шлёпнулась на пол, и её содержимое — осколки скорлупы, вонючий, тухлый желток — расползлось по линолеуму противной жижей…
Он забился в угол, между холодильником и шкафчиком, накрыл голову руками, пытаясь спрятаться от мира, сузившегося до размеров кухни. Шёпот теперь доносился отовсюду: из морозильной камеры, от включенной, сияющей синим пламенем плиты, из крана, с которого настойчиво капала вода, из-под пола, сквозь щели в плинтусе:
«Яичницу… Яичницу… У тебя не получится… Никогда не получится…»
Он поднял голову, растерянно посмотрел вверх. По белому потолку, как живое пятно, расползалось огромная, маслянисто-жёлтая клякса. Она пульсировала, дышала, а из её глубины на него смотрели два огромных, безумных, немигающих желтка, полных бездонной ненависти.
Сковорода. Ему нужна сковорода. Без неё ничего не выйдет.
Он увидел её в раковине, среди горы немытой посуды. Аркадий, не вставая, пополз к ней по липкому полу, бормоча одну и ту же мантру, заклинание, единственную оставшуюся молитву:
        «Просто пожарить яичницу… Просто пожарить яичницу…»
Его дрожащие, испачканные в желтке пальцы обхватили скользкую пластиковую ручку. Он прижал липкую сковороду к груди, как дитя прижимает игрушку, и начал раскачиваться на коленях посреди кухни, залитой маслом, битой скорлупой и желтком, пока за заляпанным окном безразлично, как ни в чём небывало, поднималось самое обычное утреннее солнце.