Он
…Над Парижем неверным косым клином пролетали журавли.
Шум автомашин и громкая музыка одинокого саксофониста, неожиданно талантливо играющего на потертом, мятом и тусклом инструменте, расположившегося возле корявого, ощетинившегося розовыми свечками соцветий каштана, заглушали крики больших и черных, на фоне голубого неба, птиц.
Первые (по случаю раннего утра) посетители кафе, ради которых и старался музыкант, пили кофе, курили, неторопливо беседовали, грели в ладонях пузатые бокалы с кроваво-красным вином и прозрачно-солнечным бренди и не замечали журавлей, все дальше и дальше улетающих куда-то на север — мимо ажурной громадины Эйфелевой башни, мимо пока еще безлюдного Люксембургского парка, мимо застывшей музыки величественного Notre-Dame de Paris.
Высокий, несколько старомодно, во все черное одетый пожилой человек с небольшим букетиком бледно-чернильных ирисов, сняв шляпу и провожая удаляющуюся стаю тоскливым взглядом выцветших, блекло-голубых глаз, устало опустился в плетеное кресло, ближнее к замолчавшему саксофонисту. К старику тотчас же подошел низкорослый, носатый официант в короткой желтой курточке и темно-синем переднике, с коротко остриженной, абсолютно седой шишковатой головой.
— Que souhaite monsieur? Le café? L'eau-de-vie? — В руках официанта застыли в ожидании блокнот и карандаш. На мизинце тускло поблескивал перстень с крупным, округлым обсидианом.
— Месье желает издохнуть в России…
Бросив последний взгляд в небо, буркнул старик по-русски, нетерпеливо стягивая перчатки тонкой, темно-коричневой свиной кожи и бросая их на столик перед собой.
— Je demande pardon, monsieur, je vous ai pas tout à fait compris… — официант склонился еще ниже перед странным клиентом.
— Ах да. Прошу прощения. — Переходя на французский язык, проговорил он. — Будьте любезны, водки. Грамм сто пятьдесят… Или лучше двести… Но чтобы непременно холодная и русская…
Человек в черном внимательно осмотрел несуразную фигуру официанта и, улыбнувшись (при этом кажется даже странным образом слегка помолодев), продолжил:
— И если можно, в стакане… Хорошо бы в граненом…
— …Smirnoff… Le meilleur que chez nous est… — Официант поставил на стол тяжелый хрустальный стакан с водкой и маленькое пирожное с розоватым кремом на точно такой же маленькой бумажной салфеточке.
— Господи… Да что же вы за народ-то такой, французы? Где это видано, чтобы водку пирожным закусывать? — удивился старик в черном, поднимаясь и неторопливо, обстоятельно, за один раз выпив водку, положил купюру поверх опустевшего стакана…
После чего подошел к отдохнувшему музыканту и, что-то напев ему, неторопливо направился в сторону Сорбонны.
Он шел, похлопывая перчатками по правому бедру, шел мимо искрящихся фонтанов, мимо металлических скамеек, слегка тронутых утренней жиденькой росой, а вслед ему порывы весеннего ветра доносили приторный запах забытых на столике ирисов и неверные, неуверенные звуки старенького саксофона, в которых все ж таки угадывался мотив давно уже позабытой русской песни…
Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
Сердце бьется сильней, вижу птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я…
…Пройдя по переулку, круто спускающемуся вниз, старик остановился возле магазина «Русская книга», сквозь витринное стекло неспешно осмотрел выставленные на всеобщее обозрение книжные новинки и, не увидев для себя ничего интересного, направился к арке, ведущей к жилым подъездам.
— Доброе утро, месье Калиткин…
Открывая перед ним дверь, затараторила пожилая, смуглая лицом консьержка в растянутой от частых стирок вязаной кофте с крупными, похожими на леденцы пуговицами.
— Как прогулялись? Как там, на улице, сухо? А то вроде бы обещали дождь к вечеру… Элиз, моя племянница, в вашей квартире уже прибралась, так что можете отдыхать, никто вас не потревожит…
— Да, да… Спасибо… — проговорил Калиткин, протискиваясь мимо нее и направляясь к ажурной чугунной лестнице, ведущей на второй и третий этажи. — Спасибо вам, мадам Gоje… Спасибо…
— Вы так любезны, месье Калиткин, так любезны… — прокричала она в спину уходящему старику, пряча в кармашек кофты небольшую купюру, почти чудом оказавшуюся в ее сморщенном кулачке…
Старик вошел в комнату и, не снимая ботинок, прошел на балкон…
— Ну что, Борис Сергеевич… — проворчал он, закуривая. — Вот и снова весна… Весна…
2.(Даниловка). …В городе уже вовсю царила весна, а здесь, в окружении высоких монастырских стен, казалась она никогда и не объявится. Высокие сугробы грязно-серого снега, исписанные понизу желтыми вензелями мочи, достигали позеленевшие отливы на стрельчатых, забранных толстыми решетками окнах церквей и часовенок, отданных под пересыльный пункт, под временный приют сотням и сотням детей врагов народа. Студеный ветер, завывая, носился кругами по заснеженному монастырскому двору, часто пересекаемому вымощенными камнем дорожками, тщательно вычищенным от снега этими самыми детьми. Возле главного храма, в тени его посеребренных куполов стоял гипсовый монумент Ленина, с далеко вперед отброшенной рукой. Возле этого, обильно выкрашенного бронзовой краской монумента, и собирались на ежеутреннюю и ежевечернюю поверки, дети врагов народа, предателей, шпионов и кулаков. Или проще сказать вы**ядки, как их по-свойски называла тетя Люба, огромная, грудастая бабища, или если совсем уж точно: старший преподаватель приемника-распределителя, товарищ Терещенко, Любовь Николаевна. Раз в неделю (обычно по пятницам), на территорию монастыря въезжал длинный, черный автобус, с окнами, заделанными прочной, многослойной фанерой. Как только за ним закрывались высокие монастырские ворота, и появлялся вооруженный карабином солдат, двери автобуса открывались, и во двор, опасливо озираясь, выходили дети, где их уже поджидала лично товарищ Терещенко. Поправив кобуру, висящую на левом бедре и заправив под кожаный офицерский ремень складки новенькой гимнастерки дорогого офицерского сукна, она принимала от сопровождающего офицера списки вновь прибывших, и молча, в сопровождении двух вооруженных милиционеров и большой, черной и мохнатой псины, заводила их в ближайшую часовенку. Построив детей в шеренгу по двое, старший преподаватель расплющив ляжки усаживалась на стол, установленный на небольшом возвышении, в бывшей ризнице и, разложив рядом с собой пофамильные списки, принималась за работу. Собака же ее с тяжелым выдохом пристраивалась рядом, и казалось тут же засыпала, но чутко подрагивающие уши говорили об обратном. - Куприянов Александр.- С трудом разбираясь в незнакомом почерке, громко проговорила женщина, чиркнув что-то в своей тетрадке. - Здесь я.- проговорил совсем еще крохотный пацан лет пяти, в больших, раздолбанных сапогах, телогрейке и замызганной кепке. Любовь Николаевна внимательно осмотрела мальчика и бросила ухмыляясь: - С этого дня ты будешь Ватников Саша. Пятый отряд. Запоминай накрепко, иначе останешься без пайки… - Яблонская Валерия…. - Я. – выступила вперед высокая девочка лет пятнадцати, с роскошной короной светлых волос на голове и в нарядном шелковом платье с бантами и кружевами, под которыми обозначилась небольшая, несформировавшаяся пока еще грудь. Старший преподаватель со странным интересом глянула на девушку и проговорила не спеша, звонко постукивая карандашом по своим крупным , белым зубам - А ты у нас будешь,… Валерией Любимовой. Первый отряд. - Хорошо.- Устало согласилась вновь испеченная Любимова и, побледнев, встала на свое место. Тетя Люба закурила и вновь продолжила. - Борис Златовратский. -Я.- Борис привстал на цыпочки и замахал рукой. - Златовратский!? (хмыкнула женщина и, выплюнув на пол окурок, выдохнула) – А быть тебе с сегодняшнего дня Калиткиным.…Пятый отряд… - Наталья Златовратская. - Я.- Наташа вышла из строя, не выпуская из руки ладошку брата. -О как! Никак близнецы!? – удивилась Терещенко и вновь потянулась к карандашу. - Так уж и быть, добрая я сегодня.…Будешь с братаном своим, носить одну и ту же фамилию,…Калиткина значит… - Моя фамилия
| Помогли сайту Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+