Детство. Оно должно отзываться нежными объятиями матери, смехом и безмерной радостью. Оно должно пахнуть мёдом и мороженым. Оно должно звучать скрипом качели и громкими голосами дворовых детишек. Оно должно ощущаться безопасностью — местом, куда вернуться хочется.
Разве не так? Тогда, почему слово отзывается каким-то неприятным зудом в груди, будто там — у сердца — всё обожжено до омерзения? Почему в ушах звучат выстрелы, вопли боли, а в носу застряла пыль? Почему вместо песка на руках не смывается кровь? Почему мне хочется спрятаться, как только я слышу это слово? Почему материнские объятия — что-то нереальное и выдуманное, словно самый давний сон? Так ведь не должно быть. В этом я была уверена, когда глядела в чужие глаза напротив моих — такие уставшие, но голубые, словно мирное небо над головой. Сейчас мне кажется, что я готова в них раствориться, на минуту забыть о том, как громыхают снаряды и как хныкают рядом солдаты.
Хныкают? Слишком неподходящее слово. Хныкают дети, а те, что на койках скрипя зубами, сдерживают стоны. Мне страшно вновь оглядывать койки, возвращаться в реальность, где я не бегу к ручью, чтобы искупаться под весёлые крики или я не хожу в противную школу, которую ненавидела.
Я очень ненавидела школу: эти неудобные сидения, громкий стук указки и противного соседа по парте. Каждый день давался мне тяжело, ведь казалось, что я застряла во времени: ничего не менялось день изо дня. Я говорила одно и то же, мой сосед с привычной стороны грыз ручку, девочки в классе хвастались своими чудесными бантиками. Нельзя было отличить, какой сегодня день, если бы я не смотрела на Шурку, у которой по четвергам были браслеты, а по понедельникам она таскала на пальце кольцо из маминой шкатулки, будто то обручальное. Меня бесило, когда мальчишки, несясь по коридору, не замечали ничего вокруг и, как назло, врезались в меня со всей дури. В столовой меня бесил слишком приторный цветочный аромат Катьки, сидевшей рядом со мной, кривляние Оли и мечтательные вздохи Леры. Теперь скучаю.
Перевязывая тонкое запястье мужчины мне инстинктивно хотелось пошутить про то, что тот скоро заморит себя голодом, или о том, что его мама совсем о нём не заботиться, но, поднимая взгляд на бледное истерзанное мальчишеское лицо, моя улыбка блекнет.
— Будьте осторожнее — мягко говорю, отводя взгляд.
Мои глаза упираются в койку, стоящую недалеко от этой. Не смешно. Совершенно не смешно.
Естественно, он морит себя голодом. Естественно, мама совсем не заботиться. Её, скорее всего, уже нет в живых. Я прикусываю губу, чувствуя себя виноватой за промелькнувшую мысль: а встретились мы бы раньше?
Он красив, но худощав. Я могу пересчитать его рёбра, не проводя пальцами по его груди. Губы — пухлые и потрескавшиеся, едва изгибаются в подобии улыбки, а глаза упираются в потолок. Голубые, чистые и светлые… Хочется пробежаться по полю, нарвать ромашек букет и опуститься на траву, чтобы искать в облаках смысл.
— Вас ничуть не испортила война.
Теперь я ищу смысл в его глазах, пытаясь понять, что подразумевал под этим молодой человек. Его голос эхом звучит в голове — хриплый, дрожащий, но со сталью, которая сквозит сквозь каждый уголок слова, выпущенного из его уст. Я склоняю голову, недоумённо глядя на него.
— Как Вы чувствуете себя?
Может, у него лихорадка.
Не может человек в здравом уме говорить такие бессмысленные вещи. Я аккуратно убираю белокурые волосы с его лба, а затем легонько касаюсь его. Ледяной.
Не лихорадка. Я поджимаю губы, пытаясь понять в чём причина его внезапного поведения.
— Когда смотрю на Вас, то замечательно.
Мне хочется закатить глаза и уйти подальше. Обычно я так и делала, когда кто-то из больных, заявлял что-то подобное, но в этот раз… Я осталась и смиренно ждала, пока солдат, прочистив горло, пояснит смысл сказанного.
— Я бывал во многих госпиталях. — он болезненно усмехается, бросая взгляды на медсестёр. — Но подобное вижу впервые.
Я пытаюсь понять, о чём он говорит, вглядываясь в работу таких же несчастных, как и я. Даша со стойким спокойствием перевязывала ампутированную ногу одного из мужчин. С каждым кругом и шелестом бинта мужчина содрогался от боли, словно его били каждым прикосновением к коже. Мы пару раз переговаривались, но каждый раз меня пугало с каким равнодушием та рассказывала о том, как мальчишка лет четырнадцати скончался прямо у них на столе. Тогда мои сверстники впервые подняли в руки не деревянное оружие, а то, с которым наперевес, ползали в подкопах. Я вглядываюсь в смиренное выражение, покрытого множествами шрамов, в его поблекшие карие глаза, мозолистые пальчики, поседевшие пряди волос. У многих восемнадцатилетних седина была неотъемлемым атрибутом, подаренным страшными событиями, так что удивляться не стоило.
Мне больно. Больно внутри — не физически, как и Дашиному солдату. Его крики до сих пор ходят за мной следом, по пятам, а сейчас и его мычание. Зажав меж зубами ткань постельного белья, пропитанного кровью, тот мычит, а затем вновь с равнодушием опускается на подушку и разглядывает потолок. Слышать это невыносимо. Закладывает уши вместе с другими стонами и болезненными всхлипами, застревающими в ушах.
Я часто слышала, как главнокомандующий, заходя к нам в госпиталь, кричал на солдат, что те разлёживаются, что те предают страну, хныча и прохлаждаясь здесь, что те должны быть сильными. В глазах голубых — холодных и отчуждённых, словно глыба льда — помелькало сочувствие, когда Арсенькин вспоминал, кто перед ним. Перед ним на больничных койках, едва держась в сознании с множествами ранами, лежали не воины, готовые с мечом отдавать жизни, а дети, что недавно на уроках запускали самолётики в учителей.
Не найдя ничего примечательного, возвращаю взгляд на него.
— Что?
Этот вопрос задан чисто из любопытства, что червем поселился в моём мозгу. Ничего необычного здесь я не могла увидеть. Я была во многих госпиталях, прежде чем попасть сюда, и ни один из них не отличается от этого.
Парень загадочно улыбается, хитро сощурившись.
— А Вы не поняли?
Разговаривать с этим молодым человеком отпала нужда. С детства ненавижу загадки… Я поднимаюсь и следую к другому пациенту, оставляя этого негодяя с его лукавой улыбкой.
На следующий день я узнала его имя. Не специально. Мне буквально прокричали в уши это короткое «Ваня», что казалось, что меня оглушили. Дашка с нескрываемым азартом наблюдает за моей реакцией, что мне становится не по себе от её буравящего взгляда. Моего кивка не хватает, чтобы удовлетворить её интерес.
— Он про тебя всё спрашивает. — спокойно поясняет она, кладя голову мне на плечо.
Я молчу. Не считаю, что слова тут нужны. Зачем спрашивает? Опять свои загадки нелепые внедрять мне?
Однако Дарья дала мне понять, что не всё тут просто и где-то собака точно зарыта, ведь если, по её мнению, информация — пустышка, то Пуговкина сразу и чётко отгораживала от себя подобное, а тут… Ещё и меланхоличное настроение это: мечтательный взгляд, бережные прикосновения и слабые улыбки.
То, как мы сидели на ступеньках госпиталя, чтобы отдышаться хотя бы на пять минут, казались поистине странными и сюрреалистичными. Я была бы счастлива, если бы мы с Дашкой познакомились в другое время и в другом месте. Она бы научила меня играть в шахматы, а я её французскому, который ей так нравится. И мы бы сидели так и встречали бы рассвет в каком-нибудь парке в объятиях. Непривычно нежные ладони покоятся на моих — таких же дрожащих, потёртых и мозолистых, а её голова такая тяжёлая от мыслей давит мне на плечо. Интересно, какие бы ногти сделала бы себе Даша… Из фиалок или ромашек? Меня пробрало на смешок от такой нелепости… Делать ногти из цветов! А раньше… Раньше это было красиво. Раньше было всё красиво.
— Что ты будешь делать, когда всё закончится?
— Куплю себе цветочную лавку.
Я неожиданно встрепенулась усмехнувшись.
— Цветочную лавку?
Она утвердительно кивнула, спрятав лицо в моём плече.
— Да, и выучила бы французский.
Я приподнимаю бровь на её заявление и вновь сжимаю её руки. Мягкие и податливые в моих — уставшие и ожесточившееся от многочисленных перебинтовок. Всё-таки удивительно, как такая серьёзная и хладнокровная женщина, вытаскивающая солдат с поля боя, перевязывая их тяжёлые раны прямо сейчас стесняется совершенно простого человеческого счастья.
— А в Париж? — подразниваю я её, имитируя французский акцент.
— И в Париж. Вместе.
И мы смолкли под звуки сверчков, гремящие взрывы и стрельбу, под громкие хлопки дверей и суету. В друг друге мы находили небольшой рай, где каждая могла поделиться своими заветными желаниями словно дети в тайне от взрослых конфетами. А может, мы и были детьми.
Интригант снова меня ждал, но уже у машины, готовый отправиться на поле боя. Множество раз, когда мы пересекались, он никогда не отвечал на мои вопросы, а лишь хитро улыбался. Я решила, что раз он играет в молчанку, то и я буду. И замолчала. Хотя это было трудновато первое время, ведь мне всегда хотелось ответить что-то колкое. Это было странно сложно, ведь от игр я отучилась, но всё же с чётко поднятой головой я держалась, ловя на себе его насмешливые взгляды.
Держалась ровно до того момента, пока не увидела его на заднем дворе госпиталя. Мои ноги по обыкновению коснулись бетонной ступеньки, когда я застыла при виде его, глядящего на небо. Его глаза устремились в облачное и хмурое небо, а губы сжались в тонкую линию.
— Холодает… — буднично бормочет он и усмехается при виде меня. — Решила проводить меня?
Я пожимаю плечами, садясь на ступень, на которой минуту назад стояла. Действительно. Холодало. Мои плечи подрагивают от накатившего ветра, а губы предательски дрожат.
— Конечно — язвительно протягиваю. — На тебя любимого посмотреть вышла.
Когда тот стал надвигаться на меня, то опешила. Мысли меняются от одной к другой, хочется бежать, сердце колотится, но всё останавливается, пока Ваня приземляется рядом. Его крепкие и надёжные пальцы помещают на мои тонюсенькие плечи свою военную куртку. Моего возмущённого взгляда хватает, чтобы заставить его сморозить чушь.
— Встретимся как-нибудь?
— А ты расскажешь секрет нашего госпиталя?
Я, словно хищник, нападала на него в ответ. Зачем я защищалась? Не знаю. В его глазах был уют, но он всё ещё незнакомец. Незнакомцы на то и незнакомцы, что ожидать от них можно было чего угодно.
— Когда-нибудь… Может, под июньским небом. Под чистым июньским небом. — мечтательно протянул он, выдыхая морозный воздух. — Тепло будет.
И мы молчим, объятые комфортом и каким-то невероятным и совершенно абсурдным обещанием встретиться ещё раз. На самом деле, я уже представляю, как буду вилять пред ним в своём эксклюзивном платье из Парижа и хвастаться нашим с Дашей цветочным магазином, а он глупый останется со своим секретом и мешком из-под картошки. Мне хочется сказать, что июньское небо здесь — в его очах, а промолчала.
Зря.
Частично я влюбилась в настойчивость Вани заваливать письмами. Он писал мне их без остановки, словно писать больше некому было. В них он смеялся над товарищескими шутками, рисовал, передавал приветы и душевно
| Помогли сайту Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+