Он любил приходить на море, ближе к вечеру, когда Солнце уже слабо поблёскивало тусклой густой желтизной, словно золотой червонец, и клонилось к закату, а сильный тёплый ветер шумел и вспенивал волны. Он расстилал иногда старый плед на ещё тёплой гальке, садился и задумчиво смотрел на турецкий берег, который, как горбатый кит, вырисовывался в воздушной дымке. Ему вспоминался уход из Крыма и как он, врангелевский офицер, со своим артиллерийским дивизионом и, совсем еще юными мальчишками - юнкерами, последними грузились на корабли, взявшими курс на Константинополь. В России осталась только младшая сестра, которая, кажется, нашла себя в поэзии и тесно сошлась с большевистской богемой. О жене он вспоминал с грустью, они прожили вместе восемь лет, ровно, спокойно, в уважении друг к другу, но без большого чувства с его стороны. Она погибла от сыпного тифа, следуя за ним по фронтам гражданской. Как-то раз, гуляя вечером по берегу, он увидел старинный стул, стоящий совсем близко от моря. Волны, с шумом накатываясь, почти касались его крепких, прямых деревянных ножек. Одной палки в спинке не хватало, кожа на сиденье местами лопнула, но в целом стул производил впечатление старого, крепкого солдата. Возможно, кто-нибудь из местных греков принёс и оставил, а вдруг море вынесло? «Пожалуй, вряд ли», – подумал он.
Дня через три, в свободное время, он снова решил прогуляться знакомым маршрутом и к своей немалой радости обнаружил стул ровно на том же месте. Нечто фантасмагорическое виделось ему в этом старинном стуле, неведомо откуда появившимся на пустынном берегу Эгейского моря. Как будто Пенелопа ждала здесь своего Одиссея, долгими часами вглядываясь в морскую даль. Он осторожно присел, одной рукой обхватив крепкую деревянную спинку, похлопывая тёплое, гладкое дерево, будто плечо старого друга. В сущности, здесь, он был так же одинок, как и его неодушевлённый приятель. Он достал портсигар, ловко чиркнул спичкой и закурил на ветру. Прищурился на солнце и посмотрел вправо от себя. Метрах в ста он заметил девушку, кажется, в большой соломенной шляпе и находившийся рядом с ней этюдник. Она, то быстро наклонялась над ним, нанося кисточкой мазки, то резко вскидывала голову, на секунду, грациозно застывая с чуть откинутой рукой.
Он долго наблюдал за ней, любуясь очаровательными движениями, как ему виделось, стройного, гибкого тела и не решался подойти. Наконец, любопытство пересилило, и он неуверенной походкой направился в сторону художницы, боясь своим вторжением нарушить творческий процесс и получить холодный приём. Она настолько была увлечена работой, что немного вздрогнула от неожиданности, когда увидела его приближение, но сразу улыбнулась приветливой улыбкой. И что-то лёгким движением кисти подправила на картине. Подойдя ближе, но остановившись на почтительном расстоянии, он стал с трудом подбирать греческие слова, чтобы знакомство звучало не совсем просто и банально. В её взгляде романтичных серых глаз он почувствовал теплоту.
– Не затрудняйте себя, я русская, – произнесла она приятным низковатым голосом.
– Очень рад. Алексей Иванович Чаров, – Зачем-то, наверное, от волнения, назвав свою фамилию, представился он.
– Ольга Андреевна.
И без тени жеманства подала красивую руку с тонкими пальцами. Чаров нежно пожал её, наклонив голову, и по привычке щёлкнул каблуками.
– Как неожиданно и приятно встретить здесь, на задворках Европы, на острове, соотечественницу.
– Я тоже очень рада, на Родосе почти нет русских!
– Я хотел бы о многом вас спросить, но, наверное, сразу это будет неудобно, поэтому ограничусь лишь одним – вы пишите, если я не ошибаюсь акварельными красками?
– Да. В это время осени волны на Эгейском море становятся особенно бурными и их цветовая палитра меняется от дымчато-опалового у берега до изумрудно-зелёного и тёмно-синего вдалеке. Подобное великолепие можно запечатлеть только акварелью. Но писать надо скоро и точно, потому что акварель быстро засыхает.
– Мне кажется, вам это удаётся. Я вижу изумительный, по тонкости передачи, пейзаж.
Лёгкий румянец стеснения на лице пробился через нежную кожу, чуть тронутую загаром. В светло-серых глазах Ольги засверкали золотистые искорки низкого солнца при взгляде на Алексея Ивановича.
– В прошлом месяце, когда не было жарко, я нанимала пролётку и ездила писать пейзажи на противоположную сторону Родоса, на Средиземное море.
– Я здесь обитаю почти год и только однажды заехал туда.
– Жаль, у вас, верно, не было свободного времени. – Она немного помолчала и продолжила. – Там встречаются чудные по красоте гроты, но такого моря, как здесь, не увидишь. Кажется, солнце совсем садится, я закончила свои труды, если вы не против, я пойду.
– Разрешите вам помочь.
– Только в том случае, если это вас не затруднит.
– Что вы, нисколько!
Чаров легко подхватил небольшой этюдник, и они отправились по мелкой гальке к деревянной лестнице, ведущей вверх от берега к пыльной дороге. Ольга Андреевна на минуту сняла соломенную шляпку, чтобы поправить ленту, соскользнувшую с полей, и Чаров увидел прелестные, густые, светло-русые волосы, собранные в высокую причёску с кокетливыми завитками на грациозной шее. «Как она красива, проста в общении и, кажется, умна – нет такое сочетание слишком фантастично, чтобы быть правдой. Наверное, подобное встречается только в синематографе, например, у актрисы Веры Холодной, которую он успел увидеть лишь один раз – в Константинополе. Сколько Ольге может быть лет? Наверное, двадцать пять, двадцать шесть – не больше. А мне тридцать девять, правда, ещё только-только стукнуло. Эта цифра не нравилась Алексею Ивановичу, она казалась ему какой-то колючей, неуклюжей, не округлой, что ли. Тридцать семь лет, возраст гибели Пушкина, он миновал всего с одним ранением и тремя боевыми орденами. Отвоевав всю великую войну, как её сейчас называют большевики, империалистическую, и пройдя Гражданскую. А сорок лет ему казалось рубежом, который он не одолеет. К тому же сорок лет, кажется, и не отмечают – вспомнил Чаров.
– Вы о чем-то задумались?
Приятный голос Ольги Андреевны как будто прорвался через шум моря. Она смотрела на него с улыбкой, в глазах играли добрые смешинки.
– Да так, пустое, вздор – воспоминания.
– Я не хотела нарушать ваше молчание и погружение в себя, но не могу не обратить внимание на этот старинный стул. Смотрите, он будто бы часовой стоит на страже морских стихий.
– Да. Верно, я подходил к этому созданию рук человеческих уже, словно к своему близкому приятелю. Я ведь с этого места заметил вас и решился представиться.
– И правильно сделали.
Она внимательно посмотрела на Чарова.
– Вы знаете, Алексей Иванович, мне кажется, я хочу нарисовать ваш портрет, графично, карандашом, именно на этом овеянном ветрами троне, в профиль.
– Почему же в профиль?
– Потому что он у вас римский.
– Не знал.
– Знайте, Бог наградил.
– Конечно же, с радостью стану вашей моделью, Ольга Андреевна.
– Ну, что же мы стоим, вечереет, вы далеко живёте отсюда?
– Нет, недалеко, за тем холмом, в небольшом домике с красной крышей.
– А вы, Алексей Иванович?
– Я в другой стороне, снимаю маленькую квартирку недалеко от порта.
– Я провожу вас до дома.
– Не надо, друг мой.
– Вы замужем?
– Нет, я одна, но об этом после…
– Ступайте, ведь вам далеко добираться в ту часть города, а уже темнеет.
Она посмотрела на него с нежностью.
Тёплая волна давно забытых чувств охватила Чарова, и он не решился настаивать.
– Если вы сможете, послезавтра к пяти вечера придти на это место, я буду уже здесь со своим этюдником и хорошо отточенными карандашами.
– Конечно, Ольга Андреевна, до встречи.
Целуя на прощанье её чуть дрогнувшую руку, он на секунду задержал её ладонь в своей руке, почувствовав ответное ласковое пожатие.
Чаров не смог придти в назначенное время послезавтра. Сильно разболелась плохо залеченная старая рана. Он мог бы пересилить себя, но не хотел, чтобы Ольга Андреевна заметила его жалкое состояние. На третий день, как только боль ушла, он нанял извозчика и поехал в назначенное место, почти не надеясь застать там Ольгу. Соскакивая на ходу с пролётки, он сунул вознице деньги, не считая, потому что уже заметил соломенную шляпку и белую блузку Ольги.
– Прошу меня извинить, Ольга Андреевна. Я сильно захворал, а сегодня молил Бога, чтобы вы оказались здесь, увидеть вас!
Это звучало почти как признание в любви.
– Бедный, милый Алексей Иванович, как вы теперь себя чувствуете?
– Значительно лучше, особенно в вашем присутствии. И готов стать вашей послушной моделью.
– Слава Богу, у меня даже от сердца отлегло. Тогда присаживайтесь на своего деревянного коня, вот так, в профиль, но немного повернитесь в мою сторону, чтобы лицо было обращено ко мне на четверть – в полупрофиль.
Ольга Андреевна поставила этюдник таким образом, чтобы Чаров мог видеть её, не скашивая глаза.
– Алексей Иванович, вам очень идёт этот офицерского покроя редингот, с твёрдым, высоким воротником. Вон там, справа скала, а вокруг неспокойное, почти штормовое море с мятежными облаками, раскиданными по небу – я буду рисовать вас на этом фоне.
И она быстрыми уверенными движениями карандаша стала обозначать контуры композиции.
– Ольга Андреевна, всё хотел спросить, вы где-то учились рисунку?
– Вначале любительское увлечение в гимназии, потом я посещала курсы живописи при Петербургской академии художеств и никогда не думала, что буду зарабатывать себе этим на хлеб.
– Позвольте узнать, каким образом вы оказались здесь – на Родосе?
– Мой муж имел греческие корни, подпоручик, участник белого движения, вероятно, как и вы, он погиб. Здесь, на острове у его бабушки небольшой дом. Последний раз мы виделись с ним в девятнадцатом году, перед его отъездом на Южный фронт, он мне сказал тогда, если ты останешься совсем одна, доберись до Греции, все-таки не пропадёшь.
– И как же в дальнейшем сложилась ваша судьба?
[justify]– Очень просто для нашего времени. Моего отца, профессора права Петербургского университета