Не только море и корабли... (Часть I)

Начнём же мы со стихотворения Натальи Фройнд, которая любезно согласилась помочь нам на проекте. Стихи , как мне кажется, вообще являются украшением прозы. А если это ещё и стихи, написанные от души, да ещё таким замечательным и талантливым человеком, как Наталья...
Итак, начинаем... 

Айвазовского полотна -
Мощь заворожённой стихии!
Мачта в шторме, утлая лодка -
Детали, запоминающиеся такие.

Волны - изумрудно-прозрачные 
В темноту, с белизной на гребнях,
И поток энергии многозначный -
От силы света до бури в недрах!

Айвазовского гений понят не всеми -
Энергии, силы, таланта глыба!
Он был профессором всех Академий,
Так писал, как немногие смогли бы.

Свой пристнопамятный "Вал девятый" -
Холст - шесть квадратов за одиннадцать дней
Так написал, что грома раскаты
И рёв ветра наяву слышны вполне.

Работал как проклятый - шесть тысяч полотен
Написал за жизнь совсем не случайно,
А потому, что предан был своей работе.
Сила таланта - великая тайна!

С акцентом говорил, был косноязычен,
Но это не важно, коль Господом поцелован,
Гений и не может быть обычен,
Великие полотна - вот его слово!

В перерывах между занятиями в Академии художеств всегда было тише, чем в других учебных заведениях. Учащиеся обычно ходили по двое-трое, обсуждая композиции своих будущих полотен. Кто-то предпочитал бродить по коридорам в одиночку, обдумывая сюжет. Некоторые вообще не выходили из аудиторий, беседуя тихо, как будто занятия всё ещё шли. При этом разговаривающие перекидывались фразами осторожно, словно не желая мешать уроку, который давно уже закончился.                  

Преподаватели обычно собирались в своей комнате. Но то ли ввиду больших размеров помещения, то ли ввиду царившего в Академии спокойствия даже во внеучебное время, они тоже беседовали негромко, не нарушая никем неписанного закона о том, что шум и гам противоречили по сути своей становлению будущих художников.          

Через полуоткрытую дверь коллегам был слышен голос Ивана Константиновича Айвазовского,  который объяснял что-то группе студентов-первогодков.

— Слышите? — тихонечко проговорил преподаватель портретной фотографии, которая только-только начала набирать популярность, Андрей Иванович Деньер. — Про Ивана Константиновича такие уморительные легенды ходят, и порой просто диву даюсь, как можно так вывернуть наизнанку очевидные факты, чтобы на них ещё наложился оттенок пошлости или того, чего не может быть по определению.
— Долго ли… — отозвался преподающий графику Бруни (он вообще был довольно медлительным, отчего создавалось впечатление, что он вечно думал о чём-то своём), — правду не скажут лишь от одной только зависти. В то время как глупостей понавешают на человека столько, что хоть сквозь землю от них проваливайся.          
— Да-да, — вполголоса продолжил Деньер, скашивая глаза на дверь, через которую была видна  худощавая  и статная фигура Айвазовского. — То обвиняли его, что он использует какие-то необычные краски, чтобы достичь максимально верного изображения природных явлений. То болтали, что он во время проведения экзспозиций ставит позади своих работ яркие лампы, чтобы создать иллюзию свечения…
— Помилуй, Боже! — расхохотался Константин Андреевич Тон. — Интересно, сколько всего ламп надо поставить, чтобы создать какую-то там иллюзию?  Нет, эксьюзес-муа*, это всё происки тех, кто вместо того, чтобы писать картины, только пачкает холст красками, воображая себя именитым художником.
— А я намедни читал в «Петербургских Ведомостях», — задумчиво произнёс Бруни, — что Пушкина, там где поэт прощается с морем, писал не Айвазовский, а Илья Репин, что вызвало негодование у некоторых художников. Мол, берёшься писать – пиши всё от начала до конца сам.
— Я знаю, чьих это рук дело, — ответил, всё так же, не повышая голоса, Бруни. — Это Таннер всё пакостит. Его самого обвинили в своё время в манерности и подражательстве, причём не Иван Константинович обвинил, а какие-то досужие критики. Так он, подлец, мало того, что императору наябедничал, так до сих пор никак не успокоится, что Айвазовского везде признают, а его, Таннера, обходят стороной.
— Ну и что с того, что Репин Пушкина писал? — удивился Тон, — это не вот какой грех – помочь другу.
— У тебя вот будет грех, если ты спроектируешь колонну, а портик к ней пририсует кто-нибудь другой? — насмешливо спросил Деньер. — Наверняка потом оторвешь голову за такие инициативы.
— Ничего не оторву, — пожал плечами Константин Андреевич. — Сам сколько раз прошу глянуть более свежим глазом на то, что у меня получается на бумаге. На ней-то, голубушке, одно выходит, а начнёшь строить – глаз по-другому воспринимает.                     

Слова эти не совсем соответствовали действительности. Тон не был завистником, но цену себе знал. Знал, какой он замечательный архитектор: недаром же его  приглашали в московский Кремль, дабы там построить несколько зданий именно по проектам Константина Андреевича. Позднее его вообще назначили главным архитектором Большого Кремлёвского дворца, что очень льстило самолюбию основоположника так называемого русско-византийского стиля в архитектуре. Не любивший хвастовства, Тон, тем не менее, вряд ли бы позволил кому-нибудь давать себе рекомендации. Может быть, конечно, он и прислушивался к мнению более маститых специалистов своего дела, но конечное мнение всегда оставлял только за собой.                       

Императорской Академии художеств он появлялся периодически – не позволяло время. Его часто замещали кем-нибудь другим, тем более, что архитектуру будущие живописцы должны были знать только на начальном уровне. Вдаваться в теоретические подробности в их знания не входило.

— Это всё мелочи, — подозрительно косясь на дверной проём, - чуть ли не шёпотом вставил Деньер, — а вот то, что у них с женой полный разрыв произошёл – это вам не слухи про какие-то там лампы позади картин. Тут дело посерьёзнее будет! – и он, сжав губы, поднял указательный палец кверху.

Это было правдой. В 1840 году, будучи ещё совсем молодым, во время путешествия в Венецию Айвазовский встретил ту, к которой так рвалось его сердце уже давно. В Петербурге, когда он годом раньше возвращался домой, на него чуть не налетела карета с прекрасной незнакомкой. Неизвестно, кто больше перепугался – пассажирка или молодой художник – но, моментально представив себе, что от человека, которого чудом не задела карета, в которой сидела она, итальянская балерина Мария Тальони,  могли остаться одни лишь воспоминания, молодая женщина чуть ли не силой затащила художника внутрь. А он, забыв об опасности, о том, что он только что едва не лишился жизни, смотрел и смотрел на её изящный стан… Она говорила по-французски, но Айвазовскому на тот момент этот язык казался самым сладким, самым дивным.

А потом их пути разминулись. Впрочем, жизнь часто меняет людские дороги по своему усмотрению. И надо же – какое переплетение событий! Они неожиданно встретились в Венеции, куда художник приехал, чтобы изображать на полотнах каналы, гондолы и местные лагуны.

То ли в память о том случае, то ли просто для украшения домашнего интерьера, Мария Тальони купила несколько картин Айвазовского, а тот, опьяненный счастьем, пригласил её совершить прогулку по венецианским каналам. Позже несколько раз он набирался храбрости, чтобы попросить даму своего сердца стать его женой, но когда, наконец, осмелился, получил отказ. Знаменитая балерина не собиралась становиться женой художника, который к тому же был моложе её на тринадцать лет.

То ли в насмешку, то ли с горечью, на прощание она подарила Айвазовскому свою розовую балетку. «Вам надо вернуться в Россию, мой друг, - сказала она, - вы ещё слишком молоды для этой своенравной жизни, в которой кроме любви, есть ещё обман, непонимание и зависть. Поверьте, уж я знаю, о чём говорю. Ваша судьба – это Россия. Именно там вы найдёте женщину своей мечты. И молодой Айвазовский вынужден был вернуться назад один.

В тридцать лет он уже считался завидным женихом. Ещё бы! За его полотна были готовы платить огромные деньги, но его это не радовало. Сердце оставалось свободным, и он решил, что если уж для кого-то и откроется его внутренняя сущность, то это будет не утомленная известностью женщина наподобие той, с которой ему пришлось расстаться, кто-то сословием пониже. Главное – чтобы он нашёл ответное понимание своим чувствам.

Случай подвернулся совершенно неожиданно. Находясь в гостях, Айвазовский увидел миленькую девушку, которая прислуживала за столом. Она была милой и тихой. Не щебетала подобно разодетым гостьям и не говорила глупостей. Сложно было сказать, Провидение ли вмешалось в личную жизнь преуспевающего художника, или имела место быть чистая случайность, но мужчина влюбился. Через какое-то время он ни секунды не мог представить себя того, чтобы Юлия (полное её имя было Юлия Яковлевна Гревс) не была бы с ним рядом. Ради неё он согласился заниматься рисованием с не очень-то способными детьми хозяев гувернантки – и всё только ради того, чтобы видеть её постоянно.              

Поняв, что простая, миловидная девушка – это именно то, что ему надо в жизни, Айвазовский сделал предложение.
Общество было потрясено. Оно негодовало. Как же! Знаменитый художник захотел взять в жёны девушку без роду-имени. Он по щелчку пальцев мог стать мужем любой дочери дворянина. А тут…

Правда, Айвазовский был настойчив. Ему не было дела до того, что о нём говорят. Обвенчавшись со своей возлюбленной, он отвез её в специально выстроенный дом в Феодосии. Казалось бы, что надо для семейного счастья… Свой дом, превратившийся со временем в усадьбу, высокие гонорары за участие в выставках (Айвазовский действительно много работал), подрастающие дочки, которых у супругов родилось четыре. Однако жизнь, которая со стороны казалась безупречной, на самом деле уже давно дала трещину.

У спутницы жизни Ивана Константиновича оказался на редкость желчный характер. Ссоры, которые поначалу не выносились за пределы дома, стали выплескиваться наружу. При любой возможности оказаться в светском обществе, Юлия начинала оскорблять мужа и говорить о нём разные порочащие его имя вещи. Некоторых – например, таких, как измена – не могло быть априори: Айвазовский был честным и любящим мужем. Но исходя из того, что говорила о нём супруга, его репутация не раз была поставлена под сомнение.

Когда разговоры не помогли, жена начала писать во все инстанции заявления и донесения, пороча и унижая доброе имя Ивана Константиновича. Кончилось всё тем, что он, не выдержав постоянных поклепов и не имеющих основания доносов, решился на развод. Правда, надо отметить, что стойкость у него была удивительной: он двадцать лет терпел то, чего ни один нормальный человек выдержать был бы не в состоянии.

— Вот, — сокрушённо качал головой Андрей Иванович Деньер, — какая змея досталась нашему трудолюбивому таланту.

Тут ему пришлось замолчать, потому что Айвазовский, закончив разговор, взялся за ручку двери с обратной стороны.

Когда он вошёл в комнату, где обычно собирались преподаватели Академии, на предшествующий разговор не